От всей души - Франсуаза Саган (2009)

Земля была нескончаемой, если идти пешком. Можно было отправиться в путь, к примеру, на восток, но обратно человек никогда не возвращался – во всяком случае, с запада. Земля была плоской, именно такой плоской, какой она и казалась всем, кроме Галилея, жестоко наказанного за то, что утверждал обратное. Зато на летящей в галопе лошади Земля внезапно становилась круглой, она вращалась под копытами. Холмы, луга, равнины, горы, города, деревушки, замки и лачуги мелькали незнакомыми картинками, проносились мимо, кружась в вихре. И не забудьте еще, насколько безопаснее ездить верхом: пеший человек был беззащитен перед двумя пешими разбойниками – или одним конным. Лошадь была одновременно защитой, другом, спутником и помощником. От ее силы, а главное, от ее послушания зависела жизнь всадника, и так продолжалось много веков, пока не появился Генри Форд.

И все это время от Ласко до Лоншана человек рисовал, писал, превозносил, восхвалял лошадь, своего слугу (а порой и господина, если лошадь с норовом). Дикие лошадки монголов, парадные кони рыцарей, отправляющихся воевать за Гроб Господень, боевые скакуны мушкетеров, русские рысаки – люди любили своих отчаянных слуг, товарищей в смерти и в любви.

Вот и ко мне эта страсть пришла давно, еще в детстве. Когда мне было восемь лет, наша семья жила летом в затерянном в сельской глуши доме. Однажды мой отец привел клячу, которую, скорее всего, перекупил у мясника. Лошадь звали Пулу, и я тут же страстно полюбила ее. Это была старая, большая белая лошадь, худая и ленивая. Я обходилась одним недоуздком, без седла и без мундштука. Мы пропадали в лугах днями напролет. Чтобы взгромоздиться на Пулу – учитывая ее рост и мой, к тому же я весила не больше двадцати пяти килограммов, – я выработала целую методику: садилась ей на уши, когда она щипала траву – а она только тем и занималась, – и ерзала, пока выведенная из себя лошадь не поднимала шею: так я оказывалась у нее на спине, сидя задом наперед. Но, взгромоздившись на лошадь, я ухитрялась повернуться, бралась за недоуздок, била Пулу пятками, подбадривала пронзительными криками, вроде павлиньих, пока в знак любезности лошадь не трогалась туда, куда ей хотелось. На спине Пулу я проскакала бог знает сколько километров по Дофинэ, без всякой цели, наобум; иногда лошадь переходила на рысь, если видела вдали клеверное поле или ручей. Пулу, как и я, хорошо переносила жару. Подставив непокрытые головы солнцу, мы спускались и поднимались по холмам, наискось пересекали нескончаемые луга. Катались мы и по лесам. В лесах пахло акацией, Пулу давила грибы своими большими подковами, которые звякали на камушках. Часто к концу дня силы покидали меня. Смеркалось. Трава становилась серо-стальной, неприветливой, и лошадь пускалась в галоп, торопясь к своему корму, к дому, под кров. Она скакала, и я чувствовала ее ритм, он отдавал в ноги, в спину. Это был расцвет детства, счастья, вершина упоения. Как сейчас вижу дом в конце дороги, решетчатую ограду, слева от дома колышется тополь. Я вновь чувствую тамошние запахи, вижу вечерний свет. Добравшись до дому, я соскальзывала с лошади и снисходительно похлопывала Пулу по голове. Потом я отводила ее в стойло и оставляла там перед кормушкой. Мне было грустно, а Пулу куда больше интересовалась своим кормом, чем моими поцелуями.