Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу (1991)

Сын дышал учащенно, с трудом, из груди его вырывался хрип. Это слишком напоминало пародию на сцену смерти в исполнении Метелла Нумидийского, поэтому Сулле трудно было поверить в реальность происходящего. И все же сын его, похоже, действительно умирал. Но ведь это невозможно!

— Не говори ничего, сынок. Хочешь лечь? — спросил он, видя, что доктора приподняли юношу и теперь тот находился в сидячем положении.

— Я не могу дышать лежа… — Глаза сына, обведенные черными кругами, смотрели на него умоляюще. — Папа, пожалуйста, не уходи! Побудь со мною!

— Я с тобой, Луций. И никуда не уйду.

Однако как только представилась возможность, Сулла отвел в сторону Афинодора Сикула, чтобы расспросить его о болезни сына.

— Воспаление легких, Луций Корнелий, — объяснил ему тот. — С этим недугом всегда трудно бороться, а в данном случае особенно.

— Почему?

— Я боюсь, у твоего сына затронуто сердце… Мы в точности не знаем, в чем заключается важность сердца, но, видимо, оно помогает деятельности печени. Легкие юноши разбухли, часть наполнившей их мокроты устремилась в оболочку, окутывающую сердце, заполнила ее и сдавила само сердце… — Вид у Афинодора Сикула был испуганный, ибо он оказался в ситуации, когда ему необходимо заплатить за свою славу признанием, что в данном случае больной безнадежен. — Диагноз неутешительный, Луций Корнелий. Боюсь, что ни я, ни кто-либо другой не сможет помочь…

Внешне Сулла воспринял это известие спокойно. Кроме того, он обладал особым чутьем, которое подсказывало ему, когда человек лжет, а когда говорит правду. И сейчас он знал, что врач с ним совершенно искренен и что, если бы мог, он непременно вылечил бы его дитя. Перед ним стоял хороший врач, а не шарлатан, подобный большинству из них: достаточно вспомнить, как он установил причину смерти Свинки. Но любое тело бывает подвержено порою недугам такого масштаба, что доктора, со всеми их ланцетами, клистирами, припарками, присыпками и травами, оказываются бессильны. Тогда остается надеяться лишь на удачу. А от его сына, Сулла это чувствовал, везение отвернулось. Фортуна не желала более печься о нем.

Сулла вернулся к постели больного и сел, сбросив на пол подушки и заняв их место. Теперь сын покоился в его объятиях.

— Ах, папа! Так гораздо лучше… Не оставляй меня!

— Что ты, сын. Я не сдвинусь с этого места. Я люблю тебя больше всего на свете.

Так они просидели много часов подряд. Сулла баюкал сына, припав щекой к его влажным волосам, вслушиваясь в натужное дыхание, порою прерывавшееся конвульсиями, когда тот задыхался от приступов боли. Юношу невозможно уже было убедить, чтобы он откашливался: это было для него слишком мучительно, почти невыносимо. Пить он тоже отказывался. Обметанные, пересохшие губы его растрескались, язык распух и потемнел. Время от времени он принимался что-то говорить, в основном обращаясь к отцу. Однако голос его становился все слабее, речи все неразборчивее и бессмысленнее, пока наконец бормотание не превратилось в бред — блуждание больного разума в непостижимом мире.

Еще тридцать часов спустя он испустил дух в объятиях отца. Все это время Сулла-старший не шевелился, если только сын не просил его о чем-нибудь. Руки его онемели. Он ничего не ел и не пил, не справлял естественных нужд, однако потребности во всем этом тоже не чувствовал. Важнее всего для него было сидеть вот так, поддерживая угасающего сына. Последним утешением для него было бы, если бы в момент смерти Сулла-младший узнал его, но тот все так же оставался в забытьи, далеко от этой комнаты и обнимающих его отцовских рук.