Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу (1991)

Луций Корнелий Сулла умел внушать страх. И теперь врачи, трепеща от ужаса, осторожно высвободили из его рук бездыханное тело сына, помогли отцу подняться на ноги, а покойного вновь уложили на кровать. Впрочем, на сей раз хозяин дома не давал окружающим никакого повода для страхов, а, напротив, вел себя как образец разумности и спокойствия. Когда напряженные плечи его расслабились, и он немного отдохнул, Сулла помог обмыть сына и обрядить в парадную детскую тогу (тот совсем немного не дожил до декабря, когда ему, по достижении совершеннолетия, должны были вручить взрослую тогу).

Пока плачущие слуги меняли постельное белье, Сулла держал безжизненное тело юноши на руках, затем опустил его на чистые простыни, поправил мертвые руки, прижав их к бокам, двумя монетами закрыл сыну глаза, а третью вложил в рот — в уплату за тот последний путь, в который его повезет на своем челне Харон.

Элия все эти ужасные часы тоже не сдвинулась с места и простояла в дверях комнаты. Теперь Сулла обнял ее за плечи, подвел к табурету, поставленному подле кровати, и усадил, чтобы она могла на прощание вдоволь наглядеться на того, кого знала еще младенцем и любила как родного ребенка. Корнелия, на чье лицо было страшно смотреть, тоже стояла неподалеку. Проститься с покойным пришли Гай Марий, Юлия, Аврелия… Всех их хозяин дома приветствовал совершенно здраво, принимал соболезнования, даже улыбался в ответ и ровным, хорошо поставленным голосом отвечал на их сбивчивые расспросы. Некоторое время спустя он вдруг произнес:

— Мне нужно принять ванну и переодеться. Уже утро, а днем мне предстоит предстать перед судом. Хотя смерть сына и достаточное основание для моей неявки, однако я не хочу доставлять Цензорину подобного удовольствия. Гай Марий, ты не проводишь меня, когда я буду готов?

— С удовольствием, Луций Корнелий, — отозвался Марий, никогда еще так не восхищавшийся Суллой.

Но для начала хозяин дома прошел в отхожее место. Внутри никого не оказалось. Сулла уселся на одно из четырех сидений с прорезью, устроенных на мраморной скамье, и освободил наконец кишечник. Он сидел, прислушиваясь к успокаивающему звуку текущей воды внизу, перебирая машинально складки тоги, которую так и не снимал с самого прихода домой более суток тому назад. Пальцы его вдруг наткнулись на какой-то незнакомый предмет. Удивленный, он извлек его на свет и с трудом, точно воспоминание это относилось к какой-то другой, прежней жизни, признал изумруд Цензорина. Встав и оправив тогу, Луций Корнелий повернулся лицом к мраморным сиденьям, протянул руку и опустил изумруд в прорезь. Шум бегущей воды был слишком громок, чтобы слух его уловил всплеск от брошенной вещи.

Когда Сулла вновь появился среди пришедших выразить соболезнование, все разинули рты от удивления. Ибо какая-то неведомая сила, казалось, вернула Луцию Корнелию красоту его молодости. От него словно исходило некое сияние.

Они с Гаем Марием в молчании одолели путь до Курциева пруда. Там уже толпилось несколько сот всадников, явившихся, чтобы предложить свои услуги в качестве присяжных, и несколько судейских чиновников готовили кувшины, дабы совершить выбор с помощью жребия. Предстояло отобрать восемьдесят одного кандидата, пятнадцать из которых затем будут отсеяны по просьбе обвинения и еще пятнадцать — по требованию защиты, с тем расчетом, чтобы в результате остался пятьдесят один присяжный: двадцать шесть всадников и двадцать пять сенаторов. Численный перевес всадников был той ценой, которую Сенату пришлось заплатить за то, чтобы представители сенаторского сословия неизменно председательствовали в судах.