Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу (1991)

— Против этого я не в силах возразить, Квинт Цецилий. Ведь я имею удовольствие считать твоего сына своим другом. Мой собственный сын — пока ребенок. Впрочем, слепое отцовское обожание подсказывает мне, что и моего сына будет нелегко одолеть.

— Он — Луций, как и ты?

Сулла непонимающе заморгал.

— Разумеется.

— Странно, — произнес нараспев Метелл Нумидийский. — Разве в твоей ветви Корнелиев не называют первенцев Публиями?

— Поскольку мой отец мертв, Квинт Цецилий, я не могу задать ему этого вопроса. Не помню, чтобы он при жизни был хоть раз достаточно трезв, чтобы мы могли поговорить о семейных традициях.

— Это не столь важно. — Немного поразмыслив, Метелл Нумидийский сказал: — Кстати, об именах. Ты, видимо, знаешь, что этот… италик всегда дразнил меня Свинкой?

— Я слышал это твое прозвище от Гая Мария, — серьезно ответствовал Сулла, наклоняясь, чтобы в очередной раз наполнить вином из замечательного стеклянного кувшина оба кубка. Какое везение, что Свинка питает пристрастие к стеклу!

— Отвратительно! — поморщился Метелл Нумидийский, имея в виду прозвище.

— Именно отвратительно! — поддакнул Сулла, наслаждаясь. — Свинка… Свинка…

— Мне потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть и изжить обиду.

— И неудивительно, Квинт Цецилий, — ответил Сулла с невинным видом.

— Детский жаргон! Нет чтобы смело обозвать меня cunnus! Италик… — Внезапно Метелл Нумидийский порывисто выпрямился, провел рукой по лбу и тяжело задышал. — Что-то мне не по себе. Никак не могу отдышаться…

— Попробуй дышать глубже, Квинт Цецилий!

Метелл Нумидийский стал послушно глотать ртом воздух, но, не чувствуя облегчения, проговорил:

— Мне плохо…

Сулла подвинулся к краю ложа, чтобы нащупать ногами сандалии.

— Принести тазик?

— Слуги! Позови слуг! — Он схватился руками за грудь и упал спиной на ложе. — Мои легкие!

К этому времени Сулла достиг края ложа и наклонился над столиком.

— Ты уверен, что дело именно в легких, Квинт Цецилий?

Метелл Нумидийский корчился от боли, оставаясь в полулежачем положении; одну руку он по-прежнему прижимал к груди, другая, со скрюченными пальцами, ползла по кушетке к Сулле.

— У меня кружится голова! Не могу дышать…

— На помощь! — взвизгнул Сулла. — Скорее на помощь!

Комната в одно мгновение наполнилась рабами. Сулла действовал с непоколебимым спокойствием и уверенностью: одних он послал за врачами, другим велел подложить Метеллу под спину подушки, чтобы он не опрокинулся.

— Скоро все пройдет, Квинт Цецилий, — ласково проговорил он и, снова садясь, как бы невзначай отпихнул ногой столик; оба кубка, а также графины с вином и с водой упали и разлетелись на мелкие осколки. — Вот тебе моя рука, — сказал он раскрасневшемуся и перепуганному Метеллу. Подняв глаза на беспомощно стоящего рядом слугу, Сулла распорядился: — Прибери-ка здесь! Не хватало только, чтобы кто-нибудь порезался!

Он не отпускал руки Метелла Нумидийского, пока раб подбирал с пола осколки и вытирал лужу; не отпустил он его руки и тогда, когда в комнате появились новые люди — врачи и их помощники. К моменту прихода Метелла Пия Поросенка Метелл Нумидийский уже не мог отнять у Суллы руку, чтобы поприветствовать своего горячо любимого сына.

Пока Сулла держал Метелла Нумидийского за руку, а Поросенок безутешно рыдал, врачи взялись за дело.

— Настойка гидромеля с иссопом и толченым корнем каперсника, — решил Афинодор Сикул, считавшийся непревзойденным целителем в самой аристократической части Палатина. — Кроме того, мы пустим ему кровь. Пракс, подай мне, пожалуйста, ланцет.

Однако Метелл Нумидийский дышал слишком прерывисто, чтобы суметь проглотить медовую настойку; из вскрытой вены хлынула ярко-алая кровь.

— Но это вена, вена! — пробормотал Афинодор про себя. Повернувшись к остальным лекарям, он произнес: — До чего яркая кровь!