Земля воды - Грэм Свифт (1983)

Но то, как поднимается у Дика на двери щеколда – так не поднимают щеколду, намереваясь вышибить чужую дверь, в припадке смертоубийственной ярости. Это дело рук осторожного, вороватого, если и не научившегося быть ловким великана. Отсюда звук – щелчок, тихий скрип – такой, чтобы его не услышали. А звук, которого никто не должен слышать, – это дело куда более предательское, чем просто тишина. Кроме того, за первым звуком следуют другие, такие же сторожкие, не рассчитанные на чужое ухо звуки, слышно, как тяжелый на ногу Дик идет на цыпочках, крадется через лестничную площадку, но не к главной лестнице, а к маленькой, узкой, винтовой, скрытой за собственной, за отдельной дверцей, и ведет она на чердак. И здесь уж тайной Диковой проходке как себя не выдать – потому что, будь вы даже легче легкого на ногу и даже затвори вы за собою дверцу, по этим старым и рассохшимся ступенькам не взойти на чердак, не исполнив по дороге по-секрету-всему-свету попурри из скрипов, скрежетов и стонов. Но Дик таки лезет наверх, и нет его, должно быть, не меньше минуты (почти полная тишина), прежде чем он, все так же осторожно и неловко, спускается назад, запустив в обратном порядке все тот же жалобный хор.

Бедный Дик. Он не понимает, что украдка выдает виноватого там, где лучше вообще не двигаться с места. Он не знает, что хитрость не в хитрой повадке, не в пантомиме хитрости, как и любви не повторить, повторяя…

А еще он не знает, что я уже слышал все эти дешевой мелодрамой отдающие звуки, эти осторожные шаги, этот скрип рассохшихся ступенек – раньше. Только в прошлый раз они маскировались много лучше – тонули в завываниях и воплях восточного ветра, который дул нещадно, как он дует всякую зиму, пронизывая из края в край беззащитные плоские Фены.

Вот только той зимой нещадней, чем всегда…

Но вот он крадется обратно, через лестничную площадку; и я опять застываю за дверью, потому что откуда мне знать… Но он открывает, все так же осторожно, собственную дверь, переступает порог и несколько секунд спустя появляется снова – на сей раз нарочно стараясь производить как можно больше звуков, и шаги-то у него стали куда тяжелее и тверже, чем нужно, а еще, спускаясь по лестнице, он принимается (за неловкой украдкой наигранная беззаботность) неумело, шепеляво и не попадая в тон свистеть.

Он спускается. Я жду. Короткая отцова просьба – помочь на огороде – оглашает во всеуслышание: Дик вышел из дома. Я отпираю дверь. Отодвигаю стул. Иду через площадку к Дику в комнату. Кораблекрушение на кровати. Кротовые кучки пахнущей илом одежды. На стене, как раз над кроватью, стеклянный ящик, а в нем чучело щуки, которая весила когда-то двадцать один фунт, пойманной, по странному стечению обстоятельств, одиннадцатого ноября 1918 года [41] Джоном Бэдкоком, бывшим содержателем шлюза.

Бутылки нет.

Я возвращаюсь на лестничную площадку. Повторяю – только без натужной знает-кот-чье-мясо-съел проходки – Диков налет на чердак. И там, меж затхлых запахов и хлама давних лет, негодных матрасов и ящиков, похожих на египетские саркофаги, стоит предмет и цель его вылазки, и я об этом знаю. Сундук. Покрытый черным лаком, меньше среднестатистического по размерам, слегка побитый, но крепкий деревянный сундук. На крышке выцветшие, но не настолько, чтобы их не прочитать, золотые буквы, инициалы Э. Р. А. А еще на крышке – черные канальцы поверх сплошного пыльного налета – свежие следы пальцев. Отметины хоть и свежие, но наблюдательный-то глаз вкупе со следовательским духом непременно отметит, что они были оставлены не в одно и то же время. Ибо поверх отдельных канальцев время уже успело нанести тончайший, едва заметный пыльный подмалевок. И так же как синяк способен проявиться из-под синяка, здесь отпечатки легли на отпечатки.

Прошло семь дней с тех пор, как Фредди приплыл к нам по реке.