Земля воды - Грэм Свифт (1983)

А знаешь, почему я стал учителем? Ладно, согласен, был у меня на истории пунктик. Хобби, любимая игрушка. Но – откуда это желание, учить ? Из Германии сорок шестого года. Из битого камня. Там его были тонны. Видишь, не так уж много было и надо. Всего два-три города, стертых с лица земли. Никаких спецкурсов. Экскурсий в концлагеря. А попросту говоря, я сделал открытие, что эта штука, называемая цивилизацией, эта штука, над которой мы трудились три тысячи лет, так, что время от времени она встает поперек горла и нам хочется отвесить ей пинка, ну совсем как школьникам, просто для забавы (она ведь склонна иногда принимать вид надутого классного наставника), что она драгоценна. Так, безделка, остроумная и хрупкая – и разбить, делать нечего, – но при том драгоценна.

Это было тридцать – сорок лет назад. Я не знаю, стала наша жизнь с тех пор лучше или хуже. Я не знаю, была она тогда лучше или хуже, чем в нулевом году от Рождества Христова. Есть мифы о прогрессе и мифы об упадке. И грезы о революции… Я не знаю, была ли какая-нибудь польза от того, что я тридцать два года учил детей. Но я знаю, что и тогда вокруг было черным-черно, и теперь. В 1946 году мне было видение развалин мира. (И моей будущей жене, насколько мне известно, тоже бывали видения – но мы в эту тему углубляться не станем.) И вот ты теперь, Прайс, в 1980-м, с черепом вместо лица и с этим твоим Холокост-клубом, и говоришь, что миру, может быть, не так уж и долго осталось – и ведь ты не намного моложе, чем я был тогда.

«Но ты хочешь знать, что мне сказал Льюис? Давай лучше я тебе передам кое-что из того, что я ему сказал, я сказал: „Льюис, ты веришь в детей?“

«Не понял, сэр. Может, еще по одной?»

«И Льюис тоже. Я ему говорю: „Мы их учим. А ты в них веришь? Во все то, чем они вроде как должны в итоге стать. Наследники будущего, сосуды надежд наших. Или ты веришь, что мы и оглянуться не успеем, а из них уже вырастут точные копии их же собственных родителей, чтобы повторить все те же самые ошибки, и так до бесконечности, один и тот же круг?“ А Льюис и говорит: „А ты сам во что веришь?“ А я ему: „Второй вариант“. А Льюис: „Об этом ты и на уроках им рассказываешь, так, что ли?“ А я: „Это не я, это история им рассказывает: однажды, мол, вы будете точь-в-точь как ваши родители. Но если перед тем, как стать похожими на родителей, они бы попытались побороться за то, чтобы не стать такими, если бы они только попробовали (теперь ты понимаешь, Прайс, почему ученик должен сопротивляться учителю, почему молодой обязан держать старшего под подозрением) если бы они только попробовали не дать себе и миру соскользнуть. Не дали бы миру стать хуже?..“

«И знаешь, что сказал мне Льюис?»

«Нет».

«Типичная точка зрения старого циника, который слишком долго простоял у доски».

Прекрасно, на том и порешим, значит, борьба за сохранность некой хрупкой безделки. Борьба за то, чтобы все вокруг не лишилось смысла. Борьба против страха. Ты же боишься. Тут никаких клубов не надо. По лицу видать, сразу. А я, думаешь, нет? А с чего бы я тут с тобой трепался и с какой бы радости вдруг стал рассказывать все эти истории, этакий заключительный аккорд к моей учительской карьере, которые – вот уж порадовал – таки возымели действие. Оно от страха помогает, понимаешь? И мне плевать, как это называется – объяснять, уходить от фактов, придумывать лишние смыслы, смотреть со стороны, представлять вещи в перспективе, ходить вокруг да около, образованием, историей, сказками, – это помогает избавиться от страха. И почему, ты думаешь, я тут с тобой сижу, и я ведь не все еще тебе сказал? Тебе ведь еще не пора, а, Прайс? Мама с папой по стенкам бегать не станут? Да, я бы не против еще по одной. Да, я знаю, что я уже пьян. Давай я расскажу тебе еще одну. Давай я расскажу тебе…

Прайс встает за еще по одной. Бармен, подошел собрать стаканы, его останавливает. Разглядывает подозрительно сперва его, потом меня.

«А ему восемнадцать-то есть?»