Корабельные новости - Энни Пру (1993)

– Маловероятно! – весело вскричала она. – Там нет подвала.

Дом был тросами прикреплен к железным скобам, вбитым в скалу. Ржавые потеки, выбоины в камне – вроде ступенек, расщелины – достаточно глубокие, чтобы в них мог спрятаться ребенок. Тросы, ощетинившиеся протертыми жилами.

– Поверхность скалы не совсем ровная, – сказала тетушка; фразы вылетали у нее изо рта плавно, словно привязанная к древку лента, полощущаяся на ветру. Я-то этого не помню, но говорили, что во время штормов дом раскачивался, как гигантское кресло-качалка. Женщины боялись, их тошнило, поэтому дом и закрепили, теперь он ни на дюйм не отклоняется от горизонтального положения, но рев, который производит ветер, играя в этих тросах, раз услышав, никогда не забыть. Ох, как хорошо я помню его во время зимних вьюг. Словно непрерывный стон. – Ветер опоясывал дом незримой гирляндой. – Это одна из причин, почему я радовалась, когда мы переехали в Опрокинутую бухту. Еще там имелся магазин, и это было потрясающе. Но потом мы опять переехали, дальше по берегу, в Кошачью лапу, а еще год спустя – перебрались в Штаты. – Она мысленно велела себе успокоиться.

Доски на окнах нижнего этажа; проржавевшие двадцатипенсовые гвозди. Куойл просунул пальцы под доски и потянул на себя. Все равно что за край мира.

– В машине есть молоток, – сказал он. – Под сиденьем. Может, и монтировка. Пойду принесу. И еду. Устроим завтрак-пикник.

Тетушке вспоминались сотни разных вещей.

– Я здесь родилась, – сказала она. – В этом доме.

Случались здесь и другие сакральные события.

– Я тоже, – сказала Саншайн, сдувая комара с руки. Банни прихлопнула его. Сильнее, чем требовалось.

– Нет. Ты родилась в Мокинбурге, Нью-Йорк. Там – сплошной дым, – сказала она, глядя на другой берег бухты. – Что-то горит.

– Это дым идет из труб в домах Якорного когтя. Там готовят завтрак. Кашу и оладьи. Видишь рыбацкую лодку посередине бухты? Видишь, как она плывет?

– Я хочу ее увидеть, – сказала Саншайн. – Но не вижу. Я ее не вижу.

– Перестань ныть, или я тебя отшлепаю, – сказала тетушка. От ветра лицо у нее раскраснелось.

Куойл вспомнил, как сам канючил: «Я ничего не вижу», обращаясь к учителю математики, который стоял к классу спиной и не отвечал. После того как ветер развеял туман, море насытилось синим неоновым свечением.

Время и суровый климат сделали дерево твердым, оно крепко держало гвозди. Они выходили из него со скрежетом. Куойл сорвал щеколду, но не мог открыть дверь, пока не забил в щель монтировку и не использовал ее как рычаг.

Внутри было темно, если не считать слепящего прямоугольника света, влившегося через открытую дверь. Эхо падения досок, бьющихся о скалу. Свет пробивался сквозь стекло пластами, ложившимися на пыльный пол, словно длинные узкие полотнища желтого холста. Дети вбегали в дверь и сразу же выбегали обратно, боясь без взрослых углубляться в мрак дома и визжа, когда Куойл, срывая доски с окон, издавал жуткие возгласы: «У-у-у-х!» – и разражался смехом.

Потом, уже в доме, тетушка взбиралась по загибающейся лестнице, а Куйол пружинил поочередно на досках пола, проверяя их крепость и предупреждая: «Осторожно, осторожно!» Воздух был насыщен пылью, и все чихали. Холод, плесень; перекошенные двери на разболтавшихся петлях. Лестничные ступени, прогнувшиеся под тысячами шаркающих подъемов и спусков. Обои, отклеившиеся и свисающие со стен. На чердаке – перина, приютившая птиц, чехол весь в пятнах. Дети метались из комнаты в комнату. Даже в лучшие свои времена эти комнаты, должно быть, выглядели убого и безнадежно.

– «Еще один доллар – и я вернусь домой»[19], – тоненько пропела Банни, кружась на пыльном полу. За окнами простиралась холодная гладь моря.

Куойл снова вышел из дома. Воздух, который он втягивал носом, был так же свеж, как вешняя вода для пересохшего рта. Тетушка в недрах дома кашляла и едва ли не плакала.