Корабельные новости - Энни Пру (1993)

– Стол! Благословенный стол, старые стулья, и печка на месте, о боже, даже метла висит на стене, где всегда висела! – Она ухватилась за деревянную ручку метлы. Истлевший узел лопнул, прутья рассыпались по полу, тетушка осталась с голой палкой в руке. Она видела, что дымоход проржавел, ножки у стола подкосились, стулья стали непригодны для сидения.

– Тут придется руки помозолить, как мама всегда говорила.

Теперь она бродила по комнатам, поправляла фотографии на стенах, из покосившихся рамок сыпались осколки разбитого стекла. Сняла памятную фотографию усопшей женщины: глаза чуть приоткрыты, руки перевязаны в запястьях белой ленточкой. Покинутое душой тело лежало на кухонном столе, гроб прислонен к стене.

– Тетя Элти. Она умерла от чахотки.

Теперь она разглядывала фотографию тучной женщины, прижимавшей к себе курицу.

– Тетушка Пинки. Она была такой грузной, что не могла присесть на горшок, ей приходилось ставить его на кровать, чтобы пописать.

Квадратные комнаты, высокие потолки. Свет сочился через сотни дырочек в крыше – словно пенящиеся в газировке пузырьки, которые лопались при соприкосновении со стеклянными осколками. Вот спальня, узор трещин на ее потолке она помнила лучше, чем любой другой факт своей жизни. У нее не хватало духу поднять голову и посмотреть. Снова спустившись на нижний этаж, она потрогала кресло в потеках краски, увидела, что подставки для ног на передних ножках стерлись до тонких пластиночек. Доски пола прогибались у нее под ногами, дерево было голым, как кожа. Отшлифованный морем камень – ограничитель для двери. И три «счастливых» камешка, нанизанные на шнурок, – домашний оберег.

Часом позже Куойл развел костер возле дома, тетушка доставала еду из продуктовой коробки – яйца, смятый мешок с хлебом, масло, джем. Саншайн нависала над тетушкой, выхватывая у нее из рук пакеты. Она развернула масло, тетушка деревянной щепкой вместо ножа намазала его на хлеб, помешала воду в кастрюле, где варились яйца. Хлебная горбушка – старушке-собаке. Банни, у самой кромки волн, бросала камешки в воду. Как только очередной камешек ударялся о поверхность, его поглощали пенные губы.

Они сидели у огня. Легкая струйка дыма поднималась над ним, как жертвоприношение над каменным алтарем, тетушка задумчиво смотрела, как дымок таял в небе. Банни и Саншайн прижались к Куойлу. Банни ела намазанный джемом ломтик хлеба, свернутый трубочкой, – джем выглядывал из отверстия трубочки, как глазок тостера, – и наблюдала за тем, как вьется дым.

– Папа, а почему дым закручивается?

Куойл отломил кружочек хлеба, положил на него кусочек яйца и сказал:

– Вот маленький желтый цыпленок летит прямо в берлогу великана-людоеда. – Изобразив, будто маленький бутербродик, летит по воздуху, он сунул его в рот Саншайн.

Дети снова принялись бегать вокруг дома, перепрыгивая через ржавые тросы, крепившие его к скале.

– Папа, – запыхавшись, спросила Банни, стуча друг о друга камешками, которые держала в руках, – а Петал больше с нами жить не будет?

Куойл опешил. Он уже объяснял девочкам, что Петал ушла, что она заснула и никогда не проснется. Скрывая собственное горе, он вслух читал девочкам из книги, которую дал хозяин похоронного бюро, – «Как объяснить ребенку уход любимого человека».

– Нет, Банни. Она заснула. Теперь она на небесах. Помнишь, я вам говорил?

Оберегая детей, он не взял их на похороны и никогда не произносил при них слово «умерла».

– И она никогда не сможет проснуться?

– Она уснула навсегда и никогда не сможет проснуться.

– Ты плакал, папа. Прислонился головой к холодильнику и плакал.

– Да, – ответил Куойл.

– А я не плакала. Я думала, она вернется. И разрешит мне поносить свои голубые бусы.

– Нет. Она не может вернуться.