Девочки в огне - Робин Вассерман (2016)

Его звали Генри Шефер, но он велел называть его Шай, и даже не сомневайся, Декс, уже тогда, сопливой дурочкой, я понимала, что любовью тут и не пахнет. Любовь – это, наверное, кипы книг у меня в комнате, и пиратские альбомы, которые он мне таскал; это путешествие по Скулкиллу[7] в его потрепанном «олдсмобиле», когда на горизонте маячит Филадельфия; это Саут-стрит, кальянные лавки, ночные поэтические дуэли в прокуренных загаженных конурках, это горячка после первой дозы ЛСД, соленый привкус собственной ладони, которую я лизнула, пробуя себя на вкус. Любовь – это не то, к чему Шай принуждал меня в маминой спальне, когда сама она свалила из дому в надежде переспать с чуваками из Metallica, подробный инструктаж относительно угла и положения пальцев, почерпнутый им из «Космо» пополам с порнухой; это не вязкая сперма у меня во рту, не боль в заднем проходе, когда туда суют палец, и уж конечно не тот день, когда я застала его с подружкой, которой он засовывал в ухо язык, а потом, на следующую ночь, притворялась, что с самого начала предполагала наличие другой и не обольщалась насчет наших отношений, что никаких обид, никакого паскудства, и никаких причин, по которым он не может коротать время со мной, пока она занята, – и да, пусть я скажу спасибо, что он всегда надевает презерватив, какие мне еще нужны доказательства его заботы обо мне.

Вряд ли тебе захочется такое знать. Вряд ли захочется знать, что я штудировала те книжки, во всяком случае поначалу, чтобы произвести на него впечатление. Что я жила ради тех вечеров, когда он наливал мне паршивого вина из коробки в стеклянную кружку в виде консервной банки и называл меня мудрой не по годам, говорил, что может заглянуть в самые глубины моей души. Что я слушала Jane's Addiction и The Stone Roses, поскольку, по его словам, так положено, так и делают классные ребята вроде нас – те, кто умнее и выше наших захолустных ничтожеств, и когда он спрашивал: а правда ведь детский пушок у него на верхней губе выглядит круто, я соглашалась, хотя про себя думала, что его подружка права: из-за этого пушка рот у него похож на подростковую щелку, однако он провел ту ночь со мной, а не с подружкой, и остальное не имело значения, но все-таки, Декс, я знала, что это не любовь.

Больше всего он мне нравился, когда спал. Когда в темноте он прижимался ко мне, сквозь сон целуя в шею. В темноте можно представить себе кого угодно.

Это было до того, как у матери отобрали права и она сделала меня своим личным водителем, до периода возрождения, когда она обрела новую жизнь в любящих объятиях «Анонимных алкоголиков», а потом снова старую жизнь в объятиях Нечистого и его Господина; это было, когда она меня не замечала, а потом вдруг спрашивала, почему я такая дура, запираюсь у себя, слушаю на повторе «Broken Face» и читаю Энн Секстон, вместо того чтобы шляться по мужикам, как нормальная девчонка, и челка-то у меня свисает до земли, и сиськи-то стянуты, и кем это я себя возомнила, и как у нее могла получиться такая дочь, и все такое прочее. Или же у нее просыпалась потребность во мне, когда она, тише воды, прокрадывалась домой среди ночи, пропахшая тем, о чем мне знать не полагалось, липкая от чужого пота, залезала ко мне в постель и шептала, что ей очень стыдно, что мы с ней одни во всем мире и никто нам больше не нужен, а я притворялась, что сплю.

С Шаем было по-другому, чуть лучше. Шай дал мне лучшую жизнь, пусть и ненамного. Я мечтала, как мы с ним сбежим. Пошлем нахрен его подружку. Станем Керуаком и Кэссиди, будем колесить по стране, глотнем Тихого океана и сразу метнемся обратно на восток, беспечные ездоки, покорители дорог. Я верила: мы оба понимаем, что там, где бы то ни было, всегда лучше, чем тут, и точно так же верила, что он бросил школу, поскольку подлинный ум не признает рамок, и позволяет родителям содержать себя, поскольку пишет роман, а высокое искусство требует жертв. Я показала ему свои дерьмовые стишки и поверила, когда он назвал их прекрасными.