Наполеон - Пол Джонсон (2002)

Но французское правление было продажным, развращенным и грабительским. Французы крали любые ценности, которые «плохо лежали», и многие из тех, что «лежали хорошо». «Варвары» забрали многие лучшие произведения искусства, аргументируя это тем, что итальянцы плохо о них заботятся, мало о них знают и мало ценят. Благодаря усилиям Кановы, в 1815 году при поддержке Каслри и Веллингтона, многие из этих шедевров, включая четырех античных коней Венеции, были возвращены в Италию. Английские войска сдерживали возбужденные толпы парижан, которые хотели помешать репатриации. Но более тысячи бесценных шедевров исчезло в провинциальных французских коллекциях (факт, который противоречит утверждению Бонапарта, что он везет искусство Европы в Лувр, чтобы весь мир смог увидеть его там), они так никогда и не были возвращены в Италию. Деньги крали так же, как и произведения искусства. Триест, по словам очевидца, оставили совершенно пустым. Другие города полностью разграбили. Разнообразные новые королевства или республики, которые создавал Бонапарт в Италии, были плохо продуманы и функционировали, пожалуй, еще менее эффективно и еще жестче, чем те, на смену которым они были созданы. Франция обложила итальянцев непомерными налогами, а тех, кто не платил, считали разбойниками и вешали. Если деревни или города отказывались их выдавать, то вешали мэра. Италия стала местом, где тысячи французов, обычно члены семей маршалов и генералов или других влиятельных персон, могли с легкостью получить высшие административные должности, с большим жалованием и многими попутными привилегиями. А там, где управляли французы, всегда был культурный империализм или расизм, как это теперь называется. К итальянскому языку относились как к варварскому наречию. Так, в Ронколе, в Пармском княжестве, французский чиновник с ухмылкой записал новорожденного Джузеппе Фортунино Франческо Верди Жозефом-Фортуна-Франсуа (Joseph-Fortunin-François). Когда Бонапарт был разгромлен, большинство итальянцев готовы были предпочесть австрийцев, папскую власть, даже Бурбонов, лишь бы не ненавистных французов. Мюрата, который после поражения под Ватерлоо вернулся в Италию, казнили без колебаний.

С самого начала большинство бриттов невзлюбило Бонапарта. Уильям Питт на собственном опыте узнал, что его словам нельзя верить, а Каслри и Каннинг, в свою очередь, считали его неисправимым лжецом. Даже его преданный секретарь, Луи Антуан де Фовеле Бурьен, один из самых благожелательных его биографов, писал: «Мне было больно писать под его диктовку официальные заявления, каждое из которых было обманом». Когда секретарь осмелился протестовать, Бонапарт ответил: «Дорогой мсье, вы идиот, вы ничего не понимаете». Но и Бурьен, и другие все прекрасно понимали. Бонапарт был человеком, которого еще в младенческой колыбели добрая фея одарила настолько щедро, что большинству людей это просто трудно представить. Но она лишила его многих качеств, которые многие люди, какими бы простыми и скромными они ни были, считают само собой разумеющимися, в частности умения различать ложь и истину, добро и зло.

Британцы очень быстро это поняли, особенно Питт и Каслри. Они оба гордились тем, что ни разу не солгали в палате общин. Лорд Ливерпуль, который в молодости своими глазами наблюдал падение Бастилии и никогда не мог забыть этот ужас, видел в Бонапарте человека, который превратил разъяренную толпу в армию, способную терроризировать всю Европу. Обычные британцы, с их врожденной ненавистью к регулярной армии и страстью к военно-морскому флоту, представляли Бонапарта воплощением регулярной армии, а флот – ниспосланной свыше защитой от него. Все, что ни делал Бонапарт, было неправильным или, если что-то казалось правильным и благородным, то непременно было подозрительным. Нельсон и сам подытожил эту интуитивную неприязнь к Бонапарту: он взял в руки щипцы и сказал: «Не имеет значения, как я положу эти щипцы. Но если Бонапарт скажет, что они должны лежать вот так, мы непременно должны положить их иначе».