Американская трагедия - Теодор Драйзер (1925)

— В чем же тут дело? — настойчиво и беспощадно допытывался Мейсон. — Выезжая из Ликурга, вы имели только пятьдесят долларов, а в момент ареста — свыше восьмидесяти, — и при этом истратили двадцать четыре доллара шестьдесят пять центов плюс тринадцать долларов на завтрак. Откуда же у вас взялись лишние деньги?

— На это я сейчас не могу ответить, — угрюмо сказал Клайд, чувствуя, что его загнали в угол и притом оскорбили. Эти деньги он получил от Сондры, и никакие силы в мире не вырвали бы у него такого признания.

— То есть почему вы не можете ответить? — заорал Мейсон. — Вы где, собственно, находитесь, как по-вашему? И для чего мы все здесь собрались, как по-вашему? Чтобы вы рассуждали, на что вам угодно отвечать, а на что не угодно? Вы перед судом, и речь идет о вашей жизни, не забудьте! Вам не удастся играть в прятки с законом, сколько бы вы мне прежде ни лгали. Вы отвечаете перед лицом этих двенадцати присяжных, и они ждут прямого ответа. Ну, что же? Откуда вы взяли эти деньги?

— Занял у друга.

— Что за друг? Как его имя?

— Это мое дело.

— Ах, ваше! Значит, вы солгали насчет той суммы, которую имели при себе, уезжая из Ликурга, это ясно. Да еще под присягой. Не забывайте этого! Под присягой, которую вы так свято чтите. Что, неправда?

— Да, неправда, — сказал наконец Клайд, придя в себя под ударами этих обвинений. — Я занял денег после того, как приехал на Двенадцатое озеро.

— У кого?

— Этого я не могу сказать.

— Стало быть, грош цена вашему заявлению, — отрезал Мейсон.

Клайд заартачился. Он все больше понижал голос, и Мейсон каждый раз приказывал ему говорить громче и повернуться так, чтобы присяжные могли видеть его лицо. И каждый раз, повинуясь ему, Клайд испытывал все большее и большее озлобление против этого человека, старавшегося вырвать у него все его тайны. Он коснулся и Сондры, а она была еще слишком дорога сердцу Клайда, чтобы он мог открыть что-либо, бросающее на нее тень. И вот Клайд сидел и смотрел на присяжных как-то даже вызывающе. Тем временем Мейсон взял со стола какие-то фотографии.

— Это вам знакомо? — спросил он, показывая Клайду несколько неясных, попорченных водою изображений Роберты, несколько фотографий самого Клайда и еще кое-какие снимки (ни на одном из них не было Сондры): Клайд сделал их во время первого посещения дачи Крэнстонов, а четыре — позже, на Медвежьем озере, причем на одной из последних фотографий был снят он сам, играющий на банджо. — Помните, когда это было снято? — спросил Мейсон, показывая сперва фотографию Роберты.

— Да, помню.

— Где это было?

— На южном берегу Большой Выпи, в тот день, когда мы там были.

Клайд знал, что эти пленки были в аппарате, и говорил о них Белнепу и Джефсону; однако теперь он немало удивился, увидев, что их сумели проявить.

— Грифитс, — продолжал Мейсон, — ваши защитники не говорили вам, как упорно они старались выудить из озера Большой Выпи фотографический аппарат — тот самый, которого, как вы клялись, у вас не было? Не говорили, как выуживали его до тех пор, пока не выяснили, что он у меня в руках?

— Они никогда мне ничего такого не говорили, — ответил Клайд.

— Очень жаль. Я мог бы их избавить от массы хлопот. Итак, это снимки, найденные в аппарате, и сделаны они были сразу после пережитого вами душевного переворота, — помните?

— Я помню, когда они были сделаны, — угрюмо ответил Клайд.

— Ну да, они были сделаны перед тем, как вы оба в последний раз отплыли от берега, перед тем, как вы наконец сказали ей все, что вы там хотели сказать, перед тем, как убили ее, — в то самое время, когда, по вашим же показаниям, она была очень печальна.

— Нет, печальна она была накануне. — возразил Клайд.

— А, понятно. Ну, во всяком случае, на этих снимках она что-то чересчур весела для человека, который был так подавлен и расстроен, как выходит по вашим рассказам.