– Так ли это? – отозвалась я с недоверием и взглянула на его черты, прекрасные в своей гармоничности, но страшные своей беспощадной суровостью, на его энергичный, но холодный лоб, на глаза, яркие, глубокие и пронизывающие, но лишенные нежности, на его высокую, внушительную фигуру, – и представила себе, что я его жена. О нет, никогда! Быть его викарием, его спутницей – другое дело; в этой роли я готова переплыть с ним океан; трудиться над общим делом под лучами палящего солнца в азиатских пустынях; восхищаться его мужеством, самоотверженностью, энергией и состязаться с ним; безропотно покориться его властности; спокойно улыбаться, видя его неискоренимое честолюбие; всегда отделять в нем христианина от человека – глубоко чтить первого и охотно прощать второго. Конечно, мне придется нередко страдать, будучи связанной с ним лишь этими узами; мое тело будет в оковах, но мое сердце и душа останутся свободными. Я по-прежнему буду принадлежать себе; в минуты одиночества я смогу отдаваться свойственным мне от природы, непорабощенным желаниям. В моей душе будет уголок, всецело принадлежащий мне, куда ему не будет доступа и где втайне будут жить искренние, независимые чувства, которых не коснется его суровость, не растопчет его размеренная воинственная поступь. Но быть его женой, вечно возле него, вечно на привязи, укрощать свой внутренний жар, таить его в недрах своей души и незримо сгорать, не выдавая своих чувств ни единым стоном, хотя бы скрытое пламя и пожирало меня, – нет, это было бы выше моих сил!

– Сент-Джон! – воскликнула я под влиянием этих мыслей.

– Ну? – отозвался он ледяным тоном.

– Повторяю: я готова поехать с вами в качестве вашего товарища-миссионера, но не в качестве жены. Я не могу выйти за вас замуж и всецело принадлежать вам.

– Нет, вы должны всецело быть моей, – отвечал он твердо, – иначе все эти разговоры бесполезны. Как могу я, мужчина, которому нет еще тридцати, увезти с собой в Индию девятнадцатилетнюю девушку, если она не станет моей женой? Как могли бы мы всегда быть вместе – то в пустыне, то среди диких племен, – не будучи повенчанными?

– Отлично сможем, и при каких угодно обстоятельствах, – живо возразила я. – Совершенно так же, как если бы я была вашей родной сестрой или мужчиной и священником, вроде вас.

– Известно, что мы не брат и сестра, и я не могу выдавать вас за сестру; сделать это – значит навлечь на нас обоих оскорбительные подозрения. К тому же хотя у вас и мужской ум, но сердце женское, – словом, из этого не выйдет ничего хорошего.

– Выйдет, – настаивала я с некоторым вызовом, – вот увидите. У меня женское сердце, но не в том, что касается вас; к вам у меня лишь чувство преданной дружбы, доверие товарища по оружию, сестринская привязанность, если хотите, покорность и почтение ученика к своему учителю, – ничего больше, не беспокойтесь.

– Все то, что мне нужно, – сказал он как бы про себя. – Именно то, что мне нужно. Но есть препятствия, их надо устранить. Уверяю вас, Джейн, вы не будете раскаиваться, выйдя за меня замуж; мы должны пожениться. Повторяю: иного пути нет; и, без сомнения, брак вызовет чувство, которое оправдает наш союз даже в ваших глазах.

– Я презираю ваше представление о любви, – невольно вырвалось у меня; я поднялась и теперь стояла перед ним, прислонившись спиною к скале. – Я презираю то лживое чувство, которое вы мне предлагаете. Да, Сент-Джон, я презираю и вас, когда вы мне это предлагаете!

Он пристально посмотрел на меня, плотно сжав свой красиво очерченный рот. Был ли он разгневан или удивлен – трудно сказать: он в совершенстве владел своим лицом.

– Я не ожидал от вас таких слов, – сказал он. – Мне кажется, я не сделал и не сказал ничего, заслуживающего презрения.

Я была тронута его кротким тоном и поражена спокойным, торжественным выражением его лица.