Джим с Пиккадилли - Вудхаус Пэлем Грэнвил (2002)

За очередной дверью стояла тишина. Пэтт взялся было за дверную ручку, но от раскатистого аккорда невидимого пианино тут же отдернул пальцы и побрел дальше. Через несколько минут, методом исключения, Пэтт добрался до комнаты, которая считалась его личной библиотекой; то был большой уютный зал, полный старинных книг, коллекционированием которых увлеченно занимался еще его отец.

Напряженно вслушиваясь, финансист остановился. Было тихо. Он вошел, на мгновенье испытав экстаз, доступный лишь джентльменам средних лет, любящим одиночество, когда в доме, гудящем молодежью, им наконец удается отыскать укромный уголок. Но тут же громкое восклицание вдребезги расколотило его мечты об одиночестве и покое:

– Привет, папаша!

В сумраке в глубоком кресле развалился Огден Форд.

– Входи, входи! Места хватит!

Пэтт запнулся в дверях, разглядывая пасынка тяжелым взглядом. Ну и тон, однако! Слегка покровительственный, небрежный и особенно противный из-за того, что наглец развалился в его любимом кресле. Оскорблял его Огден и эстетически. Ну, что это – одутловатый, раскормленный, в пятнах и прыщах! Полнокровный лентяй, с желтовато-бледной кожей алчного сластены. Вот и сейчас, спустя полчаса после завтрака, челюсти его ритмично двигались.

– Что ты ешь? – требовательно спросил Пэтт. Разочарование его сменилось раздражением.

– Конфетину.

– Не жевал бы сладкое целыми днями.

– Мама дала, – просто объяснил Огден. Как он и предугадывал, выстрел сразил вражескую батарею. Пэтт хрюкнул, но вслух больше ничего не сказал. На радостях Огден забросил в рот новую конфету. – Дуешься, папаша?

– Я не позволю так с собой разговаривать!

– Сразу догадался, – удовлетворенно подытожил пасынок. – Всегда угадываю с ходу. Не пойму только, чего ты ко мне-то цепляешься? Я ведь не виноват.

– Курил? – подозрительно принюхался Пэтт.

– Я?!

– Да, курил. Сигареты.

– Ну, прямо!

– Вон, в пепельнице два окурка.

– Не я их туда бросил.

– Один еще теплый.

– Тепло потому что.

– Услышал, как я вхожу, и сунул окурки туда.

– Прям сейчас! Я тут всего ничего. Наверное, до меня кто-то из гостей был. Вечно таскают твои гвоздики для гроба. Надо тебе что-то предпринять. Поставь себя твердо.

Чувство беспомощности охватило Пэтта. В тысячный раз он ощутил собственное бессилие перед невозмутимым и пучеглазым мальчишкой, который оскорбляет его с хладнокровным превосходством.

– Утро такое прекрасное, пошел бы да погулял, – слабо высказался Пэтт.

– А чего! Можно! Только – с тобой.

– Я… у меня другие дела. – Пэтта передернуло от такой перспективы.

– Ну и ладно. Все одно этот самый воздух чересчур раздувают. Вот говорят – дом, дом, а сами из него гонят!

– В твоем возрасте в такую погоду я б давно уж сбежал на улицу… э… обруч бы покатал.

– А что из тебя получилось? Ты сам посмотри!

– Ты про что?

– Радикулиты всякие.

– Нет у меня никаких радикулитов! – отрезал Пэтт. Тема эта всегда задевала его за живое.

– Тебе виднее. Я просто слы…

– Не важно!

– Мама сказа…

– Замолчи!

Огден вновь принялся шарить в коробке с конфетами.

– Пап, хочешь?

– Нет!

– И правильно. В твоем возрасте надо беречься.

– Не понял.

– Набираешь вес. Не так уж ты молод. А вообще, пап, входишь, так входи, а то сквозняк.

Пэтт ретировался. Интересно, как бы на его месте справился другой с мальчишкой? Непоследовательность человеческой натуры просто бесила его. Почему на Риверсайд-драйв он превращается совершенно в другого человека, чем на Пайн-стрит? Почему на Пайн-стрит он умеет настоять на своем с людьми вполне солидными, с финансистами, похожими на бульдогов, а на Риверсайд-драйв не способен даже турнуть из своего кресла четырнадцатилетнего кретина? Иногда Пэтту казалось, что в частной, домашней сфере его сковывает какой-то паралич воли.