На дороге - Керуак Джек (1957)

— Ну ладно, — сказал Дин, внезапно проснувшись и спрыгивая с кровати, — что мы должны сделать, так это поесть, и немедленно. Мерилу, сгоняй-ка на кухню, погляди, нет ли там чего. Сал, мы с тобой идем вниз и звоним Карло. А ты, Эд, попробуй пока привести в порядок дом.

Я поспешил вниз вслед за Дином. Парень, который держал аптеку, сказал:

— Вам опять только что звонили, на этот раз — из Сан-Франциско. Просили малого по имени Дин Мориарти. Я сказал, что здесь таких нет. — Это звонила Дину милейшая Камилла; аптекарь Сэм, мой высокий и тишайший друг, посмотрел на меня и почесал затылок. — Бог ты мой, у вас тут что, международный бардак?

Дин издал маниакальное хихиканье.

— Ты мне нравишься, старина!

Он влетел в телефонную будку и позвонил в Сан-Франциско за счет вызываемого. Потом мы позвонили домой Карло, на Лонг-Айленд, и велели ему приезжать. Через два часа Карло явился. Мы с Дином тем временем подготовились к обратной поездке вдвоем в Виргинию — за тетушкой и оставшейся мебелью. Карло Маркс пришел со стихами под мышкой и уселся в мягкое кресло, уставившись на нас своими глазками-бусинками. Первые полчаса он отказывался что-либо произнести; во всяком случае, отказывался брать разговор на себя. Со времен Денверской Хандры он успел утихомириться; виной тому была Дакарская Хандра. В Дакаре, отрастив бороду, он бродил по глухим, отдаленным улицам с маленькими детьми, которые отвели его к колдуну, и тот предсказал ему судьбу. У него были снимки, сделанные на улочках с шаткими хижинами из дерна — на унылой окраине Дакара. Карло сказал, что на обратном пути едва не бросился за борт, как Харт Крейн. Дин сидел на полу с музыкальной шкатулкой в руках, в крайнем изумлении вслушиваясь в звучавшую оттуда песенку «Прекрасная любовь».

— Что за чертовы колокольчики там звенят? Только послушайте! Давайте-ка все вместе заглянем в этот ящик и узнаем его секрет. Ну и ну — звенят себе и звенят!

Эд Данкел тоже сидел на полу. Он взял мои барабанные палочки и вдруг начал тихо отстукивать ритм под едва слышную музыку шкатулки. Все затаили дыхание. «Тик… так… тик-тик… так-так». Дин оттопырил ухо ладонью, челюсть его отвисла; он сказал:

— Ах! Ого!

Прищурившись, Карло наблюдал за этим тупым безумием. Наконец он хлопнул себя по колену и произнес:

— Я хочу сделать заявление.

— Да? Да?

— Какой смысл в этом путешествии в Нью-Йорк? Что за жалким делом вы сейчас заняты? Я хочу сказать, старина, куда едешь ты? Куда едешь ты, Америка, в своем сверкающем в ночи автомобиле?

— Куда едешь ты? — эхом отозвался Дин, не закрывая рта.

Мы сидели, не зная, что и сказать; говорить больше было не о чем. Оставалось только ехать. Дин вскочил и заявил, что пора возвращаться в Виргинию. Он принял душ, я приготовил большую деревянную миску риса, добавив туда все, что оставалось в доме, Мерилу заштопала Дину носки, и мы были готовы к отъезду. Взяв с собой Карло, мы направились в Нью-Йорк. С Карло мы договорились увидеться через тридцать часов, как раз в канун Нового года. Была ночь. Мы оставили его на Таймс-сквер и поехали назад, через платный туннель — в Нью-Джерси, а там выехали на дорогу. Сменяя друг друга за рулем, мы с Дином добрались до Виргинии за десять часов.

— Ну вот, мы в первый раз одни и можем говорить хоть годами, — сказал Дин.

И он проговорил всю ночь. Будто во сне, мы вновь промчались сквозь спящий Вашингтон, вновь оказались в девственных дебрях Виргинии, на рассвете пересекли реку Аппоматтокс и в восемь утра затормозили у двери дома Рокко. И все это время Дин был чрезвычайно возбужден всем, что видел, всем, о чем говорил, каждой деталью и каждым мгновением. Он был совершенно без ума от подлинной веры.