На дороге - Керуак Джек (1957)

Он часто повторял это, следуя принципу Дина. Собственных же стремлений у него не было. Он просто сидел, вспоминая о той чикагской ночи, о горячем кофе с пирожными и об одиночестве в номере.

За окном кружил снег. В Нью-Йорке намечалась грандиозная вечеринка, и мы все собрались туда. Дин упаковал свой покореженный чемодан, положил его в машину, и мы отправились на ночное веселье. У тетушки настроение было прекрасное — на будущей неделе она ждала в гости моего брата. А пока, взяв свою газету, она уселась дожидаться новогодней радиопередачи с Таймс-сквер.

Виляя по сторонам на льду, мы въехали в Нью-Йорк. Если машину вел Дин, мне никогда не бывало страшно. В любых условиях он держал автомобиль в руках. Радио починили, и теперь Дин мог всю ночь заводить нам свой бешеный «боп». Я не знал, к чему это все приведет. Мне было все равно.

Как раз в это время со мной начало происходить нечто странное. А случилось вот что: я о чем-то забыл. О каком-то решении, которое собирался принять, прежде чем появился Дин, а теперь оно вылетело у меня из головы, но все еще вертелось на кончике языка. То и дело я щелкал пальцами, пытаясь его вспомнить. Кажется, я даже что-то сказал. И все-таки не мог понять: о решении ли шла речь, или же это была просто мысль, которую я позабыл. Это не давало мне покоя, ошеломляло и очень печалило. Должно быть, все это имело некое отношение к Скитальцу в саване. Как-то мы с Карло Марксом уселись на стулья — колени к коленям, лицом к лицу, и я рассказал ему свой сон про страшного араба, который преследовал меня в пустыне; от которого я пытался скрыться; который наконец нагнал меня, когда я уже почти достиг Спасительного Города. «Кто это был?» — спросил Карло. Мы задумались. Я предположил, что это был я сам, только закутанный в саван. Но это не так. Что-то, кто-то, некий дух неотступно следовал за всеми нами через пустыню жизни, чтобы непременно схватить нас, прежде чем мы достигнем небес. Конечно, вспоминая об этом теперь, я понимаю, что это могла быть только смерть; смерть овладеет всеми нами прежде небес. Единственное, по чему мы тоскуем при нашей жизни, что заставляет нас вздыхать, и стонать, и испытывать сладкое головокружение, — это воспоминание о некоем утерянном блаженстве, которое, быть может, было испытано еще в материнском чреве и может быть обретено вновь (хоть нам и не по нутру это признавать) только в смерти. Однако кому охота умирать? В вихре событий я в глубине души никогда об этом не забывал. Я рассказал об этом Дину, и он моментально признал тут всего лишь простое стремление к чистой смерти; а раз уж никто из нас никогда не вернется в жизнь, то и поделать тут ничего нельзя, и тогда я с ним согласился.

Мы отправились на поиски нью-йоркской компании моих друзей. Цветы безумия распускались и здесь. Сперва мы пошли к Тому Сэйбруку. Том — грустный красивый малый, мягкий, великодушный и сговорчивый, вот только время от времени у него вдруг случаются приступы депрессии, и тогда он, не сказав никому ни слова, мчится прочь. А в тот вечер он был вне себя от радости.

— Сал, где ты отыскал таких замечательных людей? Я раньше и не встречал подобных.

— Они с Запада.

Дин получал свой балдеж. Он поставил джазовую пластинку, схватил Мерилу, крепко сжал ее в объятиях и принялся запрыгивать на нее в такт музыке. А она отскакивала назад. Это был настоящий танец любви. Появился в окружении многочисленных друзей Иэн Макартур. Начался новогодний уик-энд, и длился он три дня и три ночи. Целыми компаниями мы набивались в «хадсон» и мотались по заснеженным нью-йоркским улицам с вечеринки на вечеринку. На самую грандиозную вечеринку я привел Люсиль и ее сестру. Когда Люсиль увидела меня с Дином и Мерилу, лицо ее потемнело — она ощутила то безумие, которое они в меня вселили.

— Когда ты с ними, ты мне не нравишься.

— Да брось ты, мы просто веселимся. Живем-то один раз. Вот и наслаждаемся жизнью.

— Нет, грустно все это, и мне это не по душе.