На дороге - Керуак Джек (1957)

Меня удивляло, как он может с ней жить. Я в жизни не видел такого количества книг, как у него, — две библиотеки, две комнаты, уставленные от пола до потолка вдоль всех четырех стен, да еще и книгами вроде «Апокрифического кое-чего» в десяти томах. Он играл оперы Верди и пантомимой изображал их в своей пижаме с огромным разрезом на спине. Ему было наплевать на все. Он — великий грамотей, который, пошатываясь и испуская вопли, бродит в районе нью-йоркского порта с оригиналами рукописных нот семнадцатого века под мышкой. Он ползет по улицам, как громадный паук. От возбуждения его глаза излучали всепрощающий демонический свет. В судорожном экстазе он вертел головой. Он что-то лепетал, корчился, падал на колени, стонал, выл, он в отчаянии валился наземь. Он едва мог вымолвить слово — так возбуждала его жизнь. Дин стоял перед ним со склоненной головой и то и дело повторял: «Да… Да… Да!» Он увел меня в угол.

— Этот Ролло Греб — величайший, удивительнейший человек. Именно это я и пытался тебе сказать — вот таким я и хочу стать. Я хочу быть таким, как он. Он ни на чем не зацикливается, он идет во всех направлениях, он плывет по воле волн, он знает, что такое время, ему ничего не нужно делать — только раскачиваться взад-вперед. Он — это предел, старина! Знаешь, если все время будешь поступать, как он, то в конце концов этого добьешься.

— Чего добьешься?

— Этого! Этого! Потом объясню — сейчас нет времени, сейчас у нас нет ни минуты.

Дин снова умчался любоваться Ролло Гребом.

Джордж Ширинг — великий джазовый пианист — был, по словам Дина, в точности таким же, как Ролло Греб. Посреди нескончаемого безумного уик-энда мы с Дином отправились в «Бердленд» поглядеть на Ширинга. Там было пусто, в десять часов мы оказались первыми посетителями. Вышел Ширинг, слепой, его под руку подвели к клавишам. Он был ярко выраженным англичанином с жестким белым воротничком; тучноватый, светловолосый, он создавал вокруг себя едва уловимую атмосферу английской летней ночи, она возникла с первыми переливами приятной вещички, которую он играл, пока контрабасист, благоговейно склонившись перед ним, бренчал ритм. Барабанщик, Дензил Бест, сидел неподвижно и лишь шевелил запястьями, шурша своими щетками. А Ширинг начал раскачиваться, на его исступленном лице появилась улыбка. Сидя на своем фортепианном табурете, он раскачивался взад и вперед, сперва медленно, потом ритм ускорился, и он принялся раскачиваться быстрее, на каждую долю такта его левая нога подскакивала вверх, голова на изогнувшейся шее тоже двигалась взад-вперед, он наклонил лицо вплотную к клавиатуре, откинул назад волосы, его прическа рассыпалась, он начал потеть. Музыка набирала силу. Контрабасист, сгорбившись, вбивал эту силу внутрь, все быстрее и быстрее, казалось, уже быстрее некуда. Ширинг приступил к своим аккордам; они хлынули из рояля нескончаемым кипучим потоком, и непонятно было, как у него хватает времени их выстраивать. Они катились и катились, как морские волны. Народ вопил «давай!», Дин вспотел; пот струился по его воротнику.

— Вот он! Это он! Старый Бог! Старый Бог Ширинг! Да! Да!

А Ширинг ощущал присутствие безумца позади, ему слышен был каждый вздох, каждое бормотание Дина, он все чувствовал, хотя и не мог увидеть.

— Вот так! — сказал Дин. — Да!

Ширинг улыбался; он раскачивался. Потом поднялся от инструмента, взмокший от пота. Это были его великие дни 1949 года, позже он сделался сухим коммерсантом от музыки. Когда он ушел, Дин указал на опустевший фортепианный табурет.

— Пустой трон Господень, — сказал он.