Властелин колец - Толкин Джон Роналд Руэл

Нагим меня возвратили в мир – ненадолго, до истечения сроков. И очнулся я на вершине горы. Ни окна, ни самой Башни не было; Лестницу загромоздили груды обожженных каменьев. Я лежал один, не чая спасенья и помощи ниоткуда, на кремнистой крыше мира. Надо мною вершился звездный круговорот, и дни казались мне веками. Я внимал смутному, слитному ропоту земного бытия: предсмертным крикам и воплям рожениц, застольным песням и погребальному плачу и медленным, тяжким стонам утомленного камня. И прилетел Гваигир Ветробой; он меня поднял и понес неведомо куда.

«Ты поистине друг в беде, а я – твое вечное бремя», – сказал я ему.

«Был ты когда-то бременем, – проклекотал он, – но нынче ты не таков. Лебединое перышко несу я в своих когтях. Солнечные лучи пронизывают тебя. И я тебе больше не нужен: отпущу – и ты поплывешь с потоками ветра».

«Не надо, не отпускай! – попросил я, понемногу возвращаясь к жизни. – Отнеси меня лучше в Кветлориэн!»

«Так мне и повелела Владычица Галадриэль, высылая меня за тобою», – отвечал он.

И принес он меня в Галадхэн, откуда вы недавно перед тем отплыли. Вы знаете, время там не старит, а целит, и я исцелился. Меня облачили в белые одежды. Я был советчиком и принимал советы. Необычной дорогой пришел я оттуда и принес вам устные посланья. Арагорну сказано так:

На сумеречном Севере блесни, Эльфийский Берилл!

Друзей призови к оружию и родичей собери.

Они увидят, услышат – и откликнутся все, кто жив, —

И Серая выйдет Дружина на южные рубежи.

Тебе же сужден одинокий и непомерный труд:

Прямую дорогу к Морю мертвые стерегут.

А тебе, Леголас, Галадриэль передала вот что:

Царевич из Лихолесья! Под сенью лесной

Жил ты себе на радость. Но потеряешь покой!

Возгласы быстрых чаек и рокот прибрежной волны

Станут тебе отрадней возлюбленной тишины.

Гэндальф замолк и прикрыл глаза.

– А мне, значит, ничего нет? – спросил Гимли и повесил голову.

– Темны слова ее, – сказал Леголас. – Моему уху они ничего не говорят.

– Для меня это не утешение, – буркнул Гимли.

– Тебе что, больше всех надо? Хочешь, чтобы она предрекла твою гибель?

– Да, хочу, если больше ей нечего мне передать.

– О чем вы там? – спросил Гэндальф. – Нет, моему уху обращенные к вам слова кое-что говорят. Прошу прощенья, Гимли! Я просто сызнова обдумывал эти два ее послания. Но есть и третье, не туманное и не скорбное.

– «Гимли, сыну Глоина, – сказала она, – поклон от его Дамы. Хранитель моей пряди, мысли мои неотлучно следуют за тобой. Да не остынет твоя доблесть, и пусть рубит твоя секира лишь то, что должно рубить!»

– В добрый час ты вернулся к нам, Гэндальф! – возгласил Гимли и пустился в пляс под диковатый напев на гномьем языке. – Ну, теперь держитесь! – кричал он, вертя топором над головой. – С Гэндальфом я, конечно, дал маху, но уж в следующий раз рубанем кого надо на славу!

– Следующего раза недолго ждать, – пообещал Гэндальф, вставая с камня. – Что ж, поговорили – и будет с нас на первый случай. Пора в путь!

Он снова завернулся в свою ветхую хламиду и пошел первым. Молча и быстро спустились они с горы, добрались до Онтавы и берегом вышли к опушке, на лужайку под развесистым дубом. Лошадей было по-прежнему не видать и не слыхать.

– Не возвратились они, – заметил Леголас. – Пешком побредем.

– Некогда мне пешком ходить, – сказал Гэндальф. Он задрал голову и засвистел так пронзительно-звонко, что все на него обернулись – неужто свист этот издал благообразный старец с пышной бородой? Он просвистел трижды; им почудилось, будто восточный ветер донес издалека ржание лошадей, и они изумленно прислушались. Арагорн лег, приложил ухо к земле и почуял дальнее содроганье; вскоре оно превратилось в цокот быстрых копыт, стучавших все четче и ближе.

– Скачет не одна лошадь, – сказал Арагорн.