Марти, лежа на полу ванной, услышал этот вопль отрицания. Он попытался пошевелиться, но его разум был затуманен, а избитое тело болело от макушки до пят. Взявшись за ванну, он поднялся на колени. О нем явно забыли: его роль в этом процессе была чисто комической. Он попытался встать, но нижние конечности предательски подогнулись, и он снова упал, чувствуя каждый ушиб при ударе.

В коридоре Уайтхед опустился на корточки, разинув рот. Европеец двинулся вперед, чтобы нанести смертельный удар, но вмешалась Карис.

– Оставь его, – сказала она.

Растерянный Мамулян повернулся к ней. Кровь на его щеке прочертила единственную линию до подбородка.

– И ты тоже, – пробормотал он. – Нет пределов.

Карис попятилась в игорную комнату. Свеча на столе начала разгораться. Энергия свободно текла по комнате, плюющееся пламя сделалось плотным и белым, питаясь ею. Европеец смотрел на Карис голодными глазами. В нем проснулся аппетит – инстинктивная реакция на потерю крови, – и все, что он мог видеть в ней, это пищу. Как вор, жаждущий еще одной клубники, хотя его живот был достаточно полон.

– Я знаю, кто ты, – сказала Карис, парируя его взгляд.

Из ванной Марти услышал ее уловку. Глупо, подумал он, говорить ему это.

– Я знаю, что ты сделал.

Глаза Европейца широко распахнулись, полные дыма.

– Ты никто, – заговорила девушка. – Ты всего лишь солдат, который встретил монаха и задушил его во сне. Чем ты можешь гордиться? – Ее ярость ударила ему в лицо. – Ты никто! Никто и ничто!

Мамулян попытался схватить девушку. Она один раз увернулась, минуя карточный столик, но Европеец перевернул его, рассыпав карты, и поймал Карис. Его хватка была похожа на огромную пиявку на ее руке, забирающую кровь и дающую только пустоту, только бесцельную темноту. Он снова был Архитектором ее сновидений.

– Боже, помоги мне, – выдохнула она. Все чувства рухнули, и их место заняла серость. Одним дерзким рывком он вытащил ее из тела и заключил в себя, уронив оболочку на пол рядом с опрокинутым столом. Вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на евангелистов. Они стояли в дверях и смотрели на него. От собственной жадности его тошнило. Она была в нем – вся сразу – и это было слишком. А святые только усугубляли ситуацию, глядя на него так, словно он был чем-то отвратительным; темноволосый качал головой.

– Ты убил ее, – сказал он. – Ты убил ее.

Европеец отвернулся от обвинений, его организм кипел, и он оперся локтем и предплечьем о стену, как пьяный, которого вот-вот стошнит. Ее присутствие в нем было мучением. Она не могла успокоиться, бушевала и ярилась. Ее волнение открыло гораздо больше: Штраус, пронзающий его внутренности; собаки, преследующие его по пятам, выпускающие кровь и дым; а затем назад, за пределы этих ужасных месяцев, к другим испытаниям: дворам, снегу, звездному свету, женщинам и голоду, вечному голоду. И все же он чувствовал за спиной пристальные взгляды христиан.

Один из них заговорил – светловолосый юноша, которого он когда-то мог возжелать со всей страстью. Он, и она, и все остальные.

– И это все? – сердито заявил юноша. – Это все, гребаный лжец? Ты обещал нам Всемирный потоп.

Европеец прижал ладонь ко рту, чтобы остановить выходящий дым, и представил себе волну, накатывающую на отель, город и опускающуюся, чтобы смыть Европу.

– Не искушай меня, – сказал он.