Живём ли мы свой век - Углов Федор Григорьевич

Сойкин на похороны не пошёл. У него заболело сердце. Тупо ныло под лопаткой, левую руку морозило. Никогда с ним такого не было. Не знал, что это серьёзно, думал — пройдёт.

С двумя бутылками коньяка пришёл Шесталов. Смеялся над хворобой молодого друга: «В твои-то лета — сердце!..»

Наливал по полной, предлагал выпить.

Проходили дни; с болезнью отхлынула радость обретения квартиры, мастерской. Чуть отпустила боль сердца, пошёл в Союз. Там на видном месте висел портрет Павла Богданова, обрамленный черной лентой. Павел смотрел на Сойкина с чуть заметной и, как показалось Виктору, презрительной улыбкой. В груди Сойкина похолодело. «Здравствуйте!» — сказал он художникам, сидевшим в кабинете председателя. Никто ему не ответил. Бледный, он опустился на диван. Видел демонстративную враждебность вчерашних товарищей. «Мастерскую... простить не могут», — бежали в голове мысли. Но тут мелькнула страшная догадка: «Винят меня в смерти Богданова!..»

В лицо бросился жар, левая сторона груди заныла. Сойкин поднялся, направился к выходу. На пороге ему сделалось плохо — он привалился к косяку двери. И... потерял сознание.

Художники вызвали «Скорую помощь», ему сделали укол, но сознание не возвращалось. Виктора доставили в больницу...

Как-то после ужина наши приятели гуляли по этажам, осматривали клинику. На первом этаже в холле, где помещалась раздевалка и на лавочке частенько сидели приехавшие из других городов больные, в этот поздний вечерний час никого не было. Один только старый таджик сидел в углу, ожидая кого-то. Друзья подошли к нему, поздоровались.

— Кого ждете, дедушка? — обратился к нему Молдаванов. Старик неторопливо поднялся, величаво склонил на грудь голову, выражая почтение и благодарность за внимание. По-русски он говорил плохо, с трудом подбирая слова:

— Внук моя, Мирсаид болен. Совсем болен.

— В какой палате? Мы позовем...

— Совсем болен. Лежит. Ай-яй!..

Старик затряс белой бородой, густая сеть морщин на его лице страдальчески собралась, он опустился на край дивана. Видно было, он приехал из глухого селения — наверное, горного, — и нет у него в Ленинграде ни родных, ни знакомых.

— Как вы устроились в Ленинграде? В гостинице остановились?.,

— А-а?.. Нет гостиница, номер нет. — Старик махнул рукой: — Тут буду. Хорошо тут.

Молдаванова осенило: «За Маланьей номер в гостинице остался. Предложу-ка я старику».

Певец с неожиданным проворством подошёл к висевшему на стене телефону-автомату, стал звонить. И через минуту он шёл к художнику радостный, говорил:

— Есть номер! Через четверть часа на машине сюда приедет администратор театра. Как полагаете...

— Я полагаю, старик будет рад.

Молдаванов к аксакалу:

— Сейчас подойдёт машина, вы поедете в гостиницу.

Старик с удивлением смотрел на незнакомых людей, он то порывался встать, то садился, повинуясь богатырской руке Молдаванова, лежавшей у него па плече.

— Завтра придёт профессор, он примет вас, вы увидите внука, а сегодня... Отдыхать! Вам надо отдохнуть с дороги.

Молдаванов, казалось, ждал случая, чтобы проявить свою доброту, человечность, дружелюбие, помогал старику собрать узелки, достал из угла палку, словно больного, провожал к двери и там в подоспевшую машину усаживал как дорогого, близкого человека. И весь вид его, каждая черточка на лице как бы говорили: «Вы видите, я человек общительный, добрый — люблю людей, а меня заставляют играть в жизни роль, совсем мне несвойственную и нелепую...»

Укладываясь спать, Молдаванов вспомнил о внуке старика:

— Мирсаид, кажется, зовут его внука?

— Мирсаид, — подтвердил художник.

— Завтра разыщем парня, — пообещал Молдаванов, и, довольный тем, что в этом тоскливом больничном мире у него появилась забота и какой-то интерес, певец скоро забылся сном здорового человека.