Живём ли мы свой век - Углов Федор Григорьевич

Прошло две недели. Новокаиновую блокаду области сердца Молдаванову так и не сделали. «Обошлось», — говорил он, глубоко и радостно вздыхая. И принимался бодро ходить по палате, словно примериваясь, сможет ли он в скором времени исполнять роли Бориса Годунова, царя Ивана, Досифея или генерала из оперы «Игрок». В другой раз прижмёт ладонь к сердцу, слушает. Боли в груди нет. «Оттаяло, оттаяло, — восклицал торжественно и затем, задумавшись, добавлял: — Нет уж, братец, шалишь — к старому возврата не будет. Чтобы жизнь свою, единственную, неповторимую, да на мелочи разменивать?.. Нет, нет, этому не бывать».

О театре, о гастролях своей труппы в Ленинграде он жадно ловил каждую весть, радовался успеху и, потрясая кулаком, извергал басом: «Молодцы, черти! Держат марку шахтерского края!..» Подсаживался к художнику на койку, говорил: «Вот ведь человек устроен любопытно: сказал себе — не трави душу! — и всё на место встало. Солнце светит, птички поют — я радуюсь! А раньше!.. Маланья мне все уши прожужжала: козни, мол, они против тебя строят. Доказать хотят: и без тебя театр обойтись может, пора, мол, покидать сцену. И я бы слушал Маланью, верил и злился немилосердно. Ах, черт! Какая дурь подчас из нас лезет — вспомнить страшно!..»

К Мирсаиду они не заходили, и им никто не напоминал ни о старике, которого Молдаванов поместил в гостиницу, ни о больном, лежавшем за стенкой в соседней палате. Но однажды вечером в палату зашёл старик таджик с белой бородой, в больничном халате. Друзья признали в нём своего знакомца. Неловко и несмело переминался он у порога, пряча в бороде не то смущение, не то радость. Он кивал головой, как буддийский божок, и всё дольше задерживал взгляд на Молдаванове, и, теперь уже было видно, улыбался, и что-то говорил по-своему.

— Дедушка, — всплеснул руками певец, — да что же вы мнетесь у порога — проходите смелее, садитесь, пожалуйста.

И певец, усадив старика, трогал его за халат, спрашивал:

— Как вам живётся в Питере? Что внук? Здоров, поди. Профессор говорил: поправится. Ну мы и того... Успокоились. Не досаждали парню.

Старик ловко выдвинул из-под халата увесистый мешок, поставил на пол между койками:

— Мой дом прислал. Высокий гора, кишлак Чинар — мой дом. Кушай, пожалуйста.

Старик поднялся, сложил руки на груди:

— Гости Чинар езди. Мой дом езди. Город Нурек — наш город. Станция Нурек — наш станция. Сандук-гора — рядом, Индия — тоже рядом. Будешь гости ехать — пожалуйста.

Скрестив руки на груди, старик пятился назад к двери и кланялся. А когда он вышел из палаты, осторожно и плотно затворив за собой дверь, Молдаванов, недоуменно взглянув на мешок, хмыкнул:

— Гостинцев-то сколько!

Запустил руки в мешок... Там было несколько мешочков и в каждом свой вид сушеных фруктов. В одном засушенный, но ещё хранящий теплую влагу горячих гор виноград, в другом урюк, в третьем какие-то липкие брусочки — видимо, из сушеной дыни. На самом дне мешка лежало несколько больших гранатов и яблок. Певец опростал мешок, мешочки разложил на стульях.

— Ешь — не хочу!..

Сердце его медленно, но верно шло на поправку; боли в загрудинной части угомонились, на щеках появился румянец, в глазах вновь засветилось вдохновение. Он с каждым днём укреплялся в вере, что блокаду ему делать не станут и что всё обойдётся без механического вмешательства, чего он сильно боялся. Настроение его бурной волной вздымалось ещё и от сильного потрясения, испытанного им от простой и удивительно ясной мысли: свою жизнь я держу в собственных руках и могу, следовательно, принять меры к недопущению болезни. По крайней мере, болезнь сердца я могу одолеть своими силами, и теперь я знаю, как это нужно сделать.

— Да, — повторял певец, широко шагая по палате, — в жизни надо выбрать главное, а мелочи не должны занимать нашего воображения.

Вошла сестра, подала Молдаванову письмо от Маланьи.