— Ты, Герочка, аппетиты поубавь. Рыжая в столицы свои вернется несолоно хлебавши, хотя ежели у нее родни нет…

Противно мне не стало, ну то есть противнее, чем было до этого. Публика эта и без того хороших чувств не вызывала.

— Евушка, — обратился хозяин, дошедший до того состояния опьянения, когда женщин начинаешь замечать, — что ж ты не кушаешь совсем?

— Мигрень у меня, Гаврила Степанович. — Изобразив томное прикосновение к челу, я сняла «жужу», толку от нее было немного. — Слабый пол очень мигреням подвержен.

— Шипучки выпей шампанской, авось полегчает.

Послушно пригубив, я широко улыбнулась.

— Да вы чародей!

Бобруйский утвердительно икнул.

— И на женщин волшебное впечатление производите, — добавила я сахарку, — такого, что ни деньгами, ни властью не достичь.

— На тебя тоже?

— А то, — отодвинув колени подальше от соседа, я исторгла томный вздох.

— Ну так, может, — купец подмигнул и махнул рукой на дверь, — картины тебе свои прямо сейчас покажу?

— К прискорбию, останутся они неосмотренными, я, Гаврила Степанович, — девушка приличная, а вы вообще человек женатый. Так что страсть свою я вынуждена сдерживать.

— Экая цаца! Сережка говорил, непростая ты штучка, Евангелина Романовна, репортерка столичная.

— Господин Чиков? Лестная аттестация и точная. Интервью для издания дадите?

— Чтоб мое имя старинное купеческое в листке трепали?

— Не трепали, а упоминали с достоинством. Чтоб в Мокошь-граде узнали, что в Крыжовене такой замечательный купец проживает.

Лесть цели достигла, хозяин пустился в хвастовство. Про древность своего имени позабыл, зато поведал, как самому в жизни пришлось пробиваться, как из калачевского приказчика, то есть управляющего, сам барином стал.

Время монолога я употребила с пользой, припрятав «жужу» за поясом.

— А супруга ваша, — глянула я через плечо собеседника, — того самого Калачева внучка? Мецената и филантропа?

Внучка филантропа как раз скребла по тарелке ножом и беззвучно хихикала.

— Нинелька-то? Ага. Старик на коленях передо мной стоял, чтоб я ее замуж взял, позор…

Он запнулся и, махнув стопку водки, занюхал ее рукавом фрака.

— Понятно, — улыбнулась я скабрезно.

— Что тебе понятно?

— Что, кроме деловой хватки и ума, господин Бобруйский обладает также истинно рыцарским благородством.

— Так у себя и напиши.

— Всенепременно. А плод вашей юной страсти, Анна Гавриловна, отчего не на празднике?

— Хворает она, в матушку здоровьем уродилась, — показал Бобруйский большим пальцем себе за спину, — нервические припадки у обеих происходят.

— Так вы от припадков их на водах лечить пытались?

В мутном взгляде купчины мелькнули хитрые искорки.

— Хочешь, газету тебе куплю?

— У мальчишки за пятачок?

— Чего? — Он расхохотался. — Экая ты, Ева, забавница! Нет, у этого, как его… не важно. Целую газету, чтоб сама там хозяйничала. Нравиться ты мне, рыжая. Как увидал, сразу поправилась, еще в поезде, да нет, даже раньше, когда ты на перроне с чиновными господами щебетала. А господа-то известные, портретами в газетах пропечатанные…

И Бобруйский подвесил многозначительную паузу. Сглотнув горькую слюну, я холодно улыбнулась.

— Вас забавляет этот фарс?

На лице купца не было видно и следа опьянения, сейчас рядом со мной сидел готовый вгрызться в соперника хищник.

— Фарс? — переспросил он дурашливо.

Мысли в голове щелкали, как костяшки домино. Я анализировала свой вокзальный разговор с канцлером Брютом, то, как это смотрелось со стороны, кто где стоял. Есть!

— Разумеется, фарс, — серьезно ответила я. — И вы, Гаврила Степанович, в нем главную роль исполняете, притворяетесь перед всеми эдаким посконным купчиною, водку напоказ хлещете, самодурствуете на публику.

В глазах собеседника мелькнула растерянность. Он явно ждал моих оправданий.