Ковен заблудших ведьм - Анастасия Гор (2021)

После этого зрелища Коул предпочел обойтись молоком с медом и корицей. За каждым его глотком следовал поцелуй, дарящий мне вкус топленых сливок и ту гордость, которую он испытывал за еще одну белую жемчужину в декольте моего платья. В этом году Ламмас был не только торжеством лета, но и моим собственным праздником. А после того как Ворожея вознесла мне прилюдную похвалу, и даже Луна расщедрилась на сухое «Недурно», я окончательно вошла в кураж.

– На бис, бард! – раздался в толпе мужской смех, когда я прыгала со скрипкой наперевес по деревянной скамье. Пальцы ныли от струн, голова кружилась, но ковен, насытившийся медовухой, теперь хотел насытиться и музыкой.

– Вот вам еще, – ухмыльнулась я и, подмигнув Коулу в толпе, приложила скрипку к плечу и заиграла старую кельтскую песню:

Колокольчик звенит на шее серого зайца,

Динь-дон, динь-дон!

Он не знает, что должен бояться,

Черного волка, который ночью придет

И велит ему с жизнью расстаться.

Тук-тук! Динь-дон!

Голодные сумерки стучатся в двери,

То пришли пугливые лесные звери

С зайцем в кости на спор играть,

Проигравший пойдет волку дверь отворять.

Динь-дон! Бам-бам!

Заяц проиграл семерым воробьям,

Но серая шкурка вдруг сделалась белой,

Волк съел их, его не заметил.

Заяц по правде – шулер-лиса,

Лови подлеца, волк и зима!

Но, как и в истории про зайца, все хорошее имеет свойство заканчиваться – освоив седьмой дар, мне предстояло постичь и восьмой.

XII

Ведьмина башня

– Время на исходе.

И ничего снова не получалось.

– Еще только тридцатое сентября, Одри…

– Нет, Коул, уже тридцатое!

Я откупорила зубами фломастер и зачеркнула еще один день в календаре. Красных крестиков прибавлялось, а моих способностей – нет. Никаких намеков на сотворение я не выказывала и в помине: ни с проницательной и тактичной Ворожеей, ни с беспощадной и прямолинейной Луной, ни с тихой и сосредоточенной Шайей, которой хватило лишь на два дня молчаливых практик над дымящимся котлом, после чего она снова слегла. Недаром мама говорила, что дар сотворения стоит над всеми прочими – ничто прежде не давалось мне с таким трудом, как написание собственных заклятий. Талант этот требовал львиной доли фантазии и колдовского мастерства, а ни тем ни другим похвастаться я не могла.

– Зато у тебя получаются красивые стихи, – попытался приободрить меня Коул, перелистывая мой ежедневник, где я, как учила Шайя, рифмовала все свои мысли и переживания. Именно так, по ее мнению, и заводился новый магический порядок: «Заклинания – не что иное, как пение души Верховной, которое просто нужно услышать».

Я застонала и упала спиной на кровать.

– Мы обречены.

Коул сдавленно хохотнул, будто мой крах в качестве Верховной ведьмы забавлял его. Дни бежали, как река Мохаве, и иногда я просыпалась в майке, насквозь промокшей от пота. Во снах мне являлся Джулиан, держа в руках тыквенный фонарь, а затем он присваивал себе и мой ковен, и меня саму. Ожидание этого судьбоносного дня, закрепленного ритуальным порезом на ладони, угнетало, заставляя жить с ощущением спешки. Но, как бы старательно я ни перебирала ногами, я продолжала стоять на месте – моя жизнь напоминала иллюзорную пустыню, где любые усилия тщетны. Даже тот факт, что Джулиан наверняка уготовил Ферн страшную месть, ничуть не обнадеживал: мне все равно предстояла битва. Неважно, с кем – с Джулианом, с Ферн или с ними обоими.

– Полгода, Одри! Ты потратила на Завтра и свое обучение пять месяцев, – подбрасывала дрова в огонь моего самоедства Тюльпана. – Вчера в Берлингтоне объявились фейри. С Гражданской войны их не видела!

– Благой двор или Неблагой?

– Неблагой.

– Вот черт, – поморщилась я, вспоминая их пираньи челюсти и страсть рвать на части заблудившихся путников.