Двери открываются - Ксения Никольская (2020)

Медлить больше было нельзя, настало время для катарсиса. Борис открыл свой рюкзак и достал карту памяти. Маленький чёрный прямоугольник, 40 лет дожидавшийся его в недрах университетского парка. Маленький, но каким могуществом он наделит его! Борис вертел его в руках, и старое боевое ранение нетерпеливо покалывало его в спину. Внезапно он решился. Он крепко зажал карту в пальцах и с усилием отломил от неё один кусочек. Небольшой кусочек, всего пару миллиметров, который отделился от основного и, став вдруг ненужным и одиноким, с тихим стуком упал на стол. За ним последовал ещё один, а потом ещё, и пальцы Бориса покрылись кровоточащими царапинами от острого пластика. Ещё. И ещё. Где-то вдалеке плакала Аня. Где-то, ещё дальше, в самоизоляторе растворялось тело Славика, а где-то, совсем близко, стоял Владимир Иванович Рогов с неестественно вывернутой ногой и остекленелым взглядом, и протягивал к Борису руки, пытаясь то ли остановить, то ли обнять его.

– Что, Владимир Иванович, не на это вы рассчитывали? – ехидно спросил у деда Борис, доламывая карту. – Что, думали, ваши иноагентские штучки прокатят со мной, гражданином Союзного Государства, Борисом Арсеньевым, внутренний код 152-АН1021? Нет, Рогов, вы ошиблись. Вы всегда ошибались, но, как упрямый баран, продолжали исступлённо биться в одну и ту же закрытую дверь, которая даже дверью-то никогда не была. Я – преступное отродье, и я никогда не смою с себя кровь тех, кого вы погубили. И это – мой личный катарсис, как назвал бы его Славик, которого вы, кстати, тоже убили. Так слушайте теперь то, что скажу вам я, которого вы когда-то считали своим внуком. Сегодня, 5 сентября 2070 года, я подошёл к стойке для голосования и громко, так, чтобы вы услышали это в своём аду, назвал имя настоящего, будущего и вечного Президента Союзного Государства. Я, гражданин Борис Арсеньев, внутренний код 152-АН1021, отдаю свой голос за Виктора Васильевича Правдина. И люди, проходившие мимо меня, улыбались мне так, как не улыбались ни в штабе по надзору и воспитанию, куда я попал по вашей вине, ни на фронте, нигде больше я не чувствовал такой любви и поддержки. Или вы хотели лишить меня и этого? Этой безликой, но такой родной толпы, заменившей мне семью, которой у меня никогда не было? Нет, Владимир Иванович, у вас снова не вышло. Вы – неудачник, профессор, не тот могущественный вершитель человеческих судеб, которым вы себя возомнили, а обычный среднестатистический неудачник. И я даже уже не ненавижу и не презираю вас. Вы мне просто противны, гражданин Рогов. Но я рад тому, что смог вас остановить, пока вы не убили ещё больше людей, и это – тоже мой катарсис. Очищение через страдание. Так прощайте же, Владимир Иванович. Я очень надеюсь, что больше вы меня не побеспокоите, а я, в свою очередь, обещаю полностью вычеркнуть вас из своей памяти и больше никогда не возвращаться к вам.»

Борис окончательно разломал карту и кровоточащими пальцами стал раскручивать своё устройство ввода, хранения, обработки и передачи информации, чтобы достать из неё вторую, такую же. Её он тоже разломал, ещё более тщательно, а потом перемешал все валяющиеся на столе кусочки, оставляя на нём длинные кровавые следы, и сгрёб их в ладонь. Он встал, подошёл к кровати, достал из-под подушки слоника, удивлённо смотрящего на него чёрными пластмассовыми глазами, оторвал ему голову и запихнул все обломки карт памяти внутрь мягкой ваты. Под подушкой была ещё одна вещь. Твёрдая обложка книги никак не хотела рваться, и Борису пришлось отделить её от страниц и согнуть в нескольких местах. Где-то под пальцами промелькнула надпись: Твой… дед… «Дед? – подумал он. – Нет у меня никакого деда». Он рвал страницы своей детской книги: медведей, велосипеды, смешного кота и воздушные шарики с комарами, и складывал их в аккуратную кучку рядом с обезглавленным слоником. Теперь оставалось только дождаться дрона, забирающего отходы для утилизации, и скормить ему эту груду никому не нужного мусора.