Жизнь мальчишки - Роберт Маккаммон (1991)

Мне всегда было интересно, что имеет в виду преподобный Ловой, когда говорит о милости. Теперь я это понял. Отдать то, что тебе дороже всего на свете, и чувствовать себя от этого счастливым – вот что такое милость.

Итак, милость для Джонни являлась чем-то священным. Сам же я в ту пору еще не знал, что вскоре и мне предстоит пройти нелегкое испытание.

Глава 5

Дело № 3432

После драки на школьном дворе Брэнлины больше нас не трогали.

Гота вернулся в школу со вставным передним зубом и униженностью во взгляде, а Гордо, после того как выписался из больницы, обходил меня стороной. Самое интересное, что Гота подошел к Джонни и попросил показать в замедленном темпе тот прямой в челюсть, который свалил его с ног. Глупо думать, что Гота и Гордо за одну ночь сделались святыми. Но поражение Готы и позор Гордо явно пошли им на пользу. Они испили чашу горечи до дна, и этот урок оказался точкой отсчета, с которой мы стали наблюдать изменения в их поведении.

Наступил октябрь, раскрасивший склоны холмов золотом и пурпуром. В воздухе стоял привычный для осени дым сжигаемой листвы. Команды Алабамы и Оберна шли в лидерах, Луженая Глотка приглушила свои тирады, Демон втюрилась в кого-то еще – по счастью, не в меня. Все в мире потихоньку налаживалось.

За небольшим исключением.

Я часто думал об отце и о вопросах, которые он писал ночью на клочке бумаги, не в силах дать на них ответы. Отец совершенно исхудал, у него пропал аппетит. Когда ему удавалось вымучить улыбку на лице, его зубы казались слишком большими, а глаза сияли странным блеском. Мама не отставала от отца, уговаривая его сходить показаться доку Пэрришу или Леди, но тот отказывался наотрез. Пару раз они ссорились, после чего отец темнел лицом, молча выходил из дома, садился в грузовичок и куда-то уезжал, а мама плакала в своей комнате. Не единожды я слышал, как она уговаривала бабушку Сару вселить в отца хоть немного разума.

– Что-то гложет его изнутри, – слышал я ее разговоры по телефону и выходил во двор поиграть с Бунтарем, потому что мне больно было видеть, как переживает моя мать.

Отец, по-видимому, решил страдать в одиночку, не перекладывая ни на кого свою муку.

И конечно, этот сон, один и тот же. Он повторялся две ночи подряд, затем следовала одна спокойная ночь, а потом сон приходил снова; после этого шли три спокойные ночи, а затем эта мука длилась семь ночей кряду.

«Кори? Кори Маккенсон?» – шептали мне негритяночки в белых платьях под ветвями обгорелого дерева без листьев. Их голоса были тихими, как шелест крыльев летящих голубок, но в этом шепоте слышалась такая неотступная настойчивость, что страх молнией пронзал меня. Этот сон повторялся вновь и вновь, и каждый раз в нем проявлялись новые детали, словно видимые мной сквозь запотевшее стекло: позади четырех негритянок возвышалась стена из темного камня с окном, стекла которого были выбиты, осталось лишь несколько зазубренных осколков. «Кори Маккенсон?» Откуда-то издалека доносился тихий тикающий звук. «Кори?» Тиканье становилось все громче, и во мне поднимался непонятный страх. «Кор…»

На седьмую ночь мне в лицо ударил свет. Сквозь сон, все еще застилающий мне глаза и сознание, я разглядел перед собой родителей.

– Что за шум тут был? – спросил отец.

– Ты только посмотри на это, Том! – потрясенно проговорила мама.

На стене, как раз напротив кровати, виднелась выбоина. На полу валялись шестеренки часов и битое стекло, стрелки на циферблате показывали два девятнадцать.

– Я понимаю, что время иногда летит, – заметила мама, – но будильник стоил недешево.

Они списали это происшествие на последствия употребления мексиканской энчилады[20] в горшочке, которую мама приготовила на ужин.