Жнецы Страданий - Екатерина Казакова, Алёна Харитонова, Красная Шкапочка

Айлиша подняла трясущуюся руку. На кончиках пальцев вспыхнуло ослепительное голубое сияние. Девушка приблизилась к истерзанному ратнику, склонилась. Искать сердце ей не пришлось. Оно — жалко трепещущее — было видно через разорванные ребра.

Яркий свет лился с узкой ладони, прозрачный, пламенеющий, прямой, как клинок. Девушка зажмурилась. И тут горячая и сильная рука креффа перехватила ее холодную и дрожащую и направила удар в грудь умирающему.

Холодеющее тело вздрогнуло и безжизненно вытянулось. Все.

— А говорила — не сможешь, — в макушку Айлиши уткнулся жесткий мужской подбородок. — Дарить легкую смерть в первый раз всегда тяжело. Потом привыкаешь. Идем, я тебя до мыльни провожу.

— Я убийца… — всю дорогу, покуда шла по коридорам, шептала девушка.

«Душегубка!» — билось в голове, покуда она смывала с себя пот и кровь.

Душегубка.

Крефф дождался, куда ученица выйдет, ни слова не говоря, довел ее до покойчика. Заставил выпить чего-то горячего, терпкого. Айлиша задохнулась, закашлялась и повалилась на лавку.

Душегубка.

И снова она бежала по разрушенной безжизненной Цитадели. И снова слышала детский плач. А надрывный крик Лесаны: «Долго ему еще маяться?!» мчался следом, бил в спину, заставлял захлебываться слезами и ужасом.

* * *

— Ну, тихо, тихо, что вы как зверье дикое… — ворчал мужчина, раздавая беззлобные подзатыльники детям, толкающимся на одеяле, что было расстелено поверх мерзлого ствола поваленного дерева. — Того гляди, друг у друга миски вырывать начнете. А ну угомониться всем!

Этот повелительный окрик заставил семерых ребятишек утихомириться. Даже меньшие перестали обиженно галдеть.

Они расселись, сложив на острых коленках озябшие ладошки в ветхих рукавичках. Изношенные нищенские кожушки, красные носы и блестящие от голода и предвкушения глаза. Семь пар глаз. И все, не отрываясь, смотрят, как истощенная беременная женщина с непомерно большим животом разливает в старые плошки горячее, исходящее паром… Еда!

— На, держи, да не давись, не давись, хватит тут, — и женщина с грустной улыбкой смотрела на то, как мальчонка двух с небольшим лет жадно окунает в просторную миску лицо.

Мужчина опустился на торчащую из сугроба кочку.

— Дивен… — начала было женщина, но тот, к кому она обращалась, нахмурился, давая понять, что разговорам не бывать.

— Ты слаб совсем, — она присела рядом, выдыхая облачко сизого пара. — Зачем уж так-то себя изводишь? Далеко идти. Отдохнуть надо.

— Отдохну. Завтра.

Женщина горько покачала головой и продолжила:

— Пускай Ива со Сдевоем малышей вперед поведут. Ты-то еле ноги волочишь. Мы с тобой за ними пойдем, — с мольбой в голосе начала она.

Дивен отрицательно покачал головой.

На вид мужчине было лет сорок. Крепкий, жилистый, наполовину седой, но по-прежнему красивый. Для нее — так самый красивый на свете! Вот только бледный почти до прозрачности. Ни кровинки в лице. И иней на волчьем воротнике не тает от дыхания…

— Пойдем со всеми. В другой раз отдохну. Опасно здесь. Вместе держаться надо. Сейчас ребятишки поедят и двинемся. Да и холодно…

Он зябко поежился.

— Так не дойдешь ты! — со слезами в голосе воскликнула женщина в морозный воздух.

— Дойду. Позади всех тащиться не дело. Успею еще бока на полатях отлеживать.

Женщина про себя вздохнула только: «Добрести бы еще до этих полатей!» Но промолчала. Знала, мужа не переупрямить.

Дети жадно вылизывали опустевшие плошки, но видно было, что впервые за долгое время сомлели от сытости, согрелись и порозовели даже. Уже не галдели, как стайка воробьев, смотрели осовелыми глазами, с трудом моргая тяжелыми веками. Им бы поспать, в силу войти. Хоть седмицу на месте посидеть, не скитаться по сугробам, а нежиться у теплой печи…