Северный ветер - Владимир Прасолов (2014)

— Вот-вот, по причине какой-то, а причины-то разные бывают. Одно дело, ежели контуженый, вон как Степан, что с фронта комиссовали, рюмку водки выпьет и три дня ходит, песни орет, веселый, а как трезвый — на стены кидается. Про него все знают — и тут понятное дело. Другое, когда вот так, ни с того ни с сего.

Телефонный звонок прервал разговор. Дежурный долго внимательно слушал и записывал. Старшина, потолкавшись у окна дежурки, вышел на крыльцо и закурил.

— Эй, старшина, тут из Иркутска телефонограмма срочная, не в службу, а в дружбу — отнеси начальнику, а то он когда еще с допроса вернется.

— Сделаю, чего там, мне заодно интересно глянуть, чё там с нашим опером…

— Держи… — Дежурный протянул ему в окно сложенный вчетверо лист телефонограммы.

— Опаньки! — не сдержался начальник отдела, прочтя текст телефонограммы. — Да тут все прямо в масть. Только тут двое из троих, один точно по словесному портрету, а… Молодцы, ребята, теперь мы их зацепим, не уйдут, красавцы… Нефедов, срочно всех ко мне в кабинет, да, еще… Суровцева к врачу надо, чё-то не то с ним.

Тщательно, до мельчайших деталей разработанный план мероприятий по захвату банды особо опасных преступников не сработал, они исчезли из города. Проверяли все и всех, никаких следов. Как не было, как в воздухе растворились… Центральные органы сделали свои выводы, очень оперативно и жестко, дело-то на особом контроле… За допущенные упущения по службе, просчеты в оперативно-разыскной работе начальник отдела был разжалован и отправлен участковым в глухой район, его просьбы об отправке на фронт не были удовлетворены. На фронт — это еще заслужить надо!

Лейтенант Суровцев два месяца лежал в психбольнице в Красноярске, по выписке был комиссован из органов по инвалидности, память к нему так и не вернулась, говорить после лечения смог, хоть и медленно, с трудом подбирая слова. Иногда, во сне, к нему приходили воспоминания его жизни до встречи с Ванголом, он просыпался в ужасе, в холодном поту. Жене рассказывал, что видел страшные вещи, обыски и допросы, пытки и убийства. А еще лица людей и глаза — глаза, заполненные страхом и ужасом, глаза, леденящие душу, страшные безжалостные глаза, пронизывающие его насквозь. Она успокаивала: «Это только сон, ты просто спал, это было не с тобой». Он с облегчением закрывал глаза и засыпал. Какое счастье, что это был только сон, что это происходило не с ним. Иначе как с этим жить?..

В середине ноября Владимир Арефьев выписался из госпиталя и даже успел на несколько часов заскочить к своим. Пока он добирался, не узнал Москвы, пустой и холодной, с заклеенными крестами окнами и заложенными мешками с песком витринами магазинов. Ежи из кусков рельс и баррикады перегораживали широкие проспекты. Редкие прохожие, казалось, кутались, прячась не от холода, а от страха.

«Что же будет?» — висело в холодном воздухе, крутившем снежные вихри из мелкого, хрусткого от мороза снега. Этот снег забирался под воротник, таял и холодил шею.

Владимир прошел сквозь разом замолчавшую и расступившуюся при его приближении очередь у продмага и свернул в проулок к своему дому.

Радости-то было! Все суетились, пытаясь хоть как-то угодить фронтовику. Владимир рассказывал о том, как шли бои, рассказывал честно, без утайки. О том, что немец сильнее и умнее воюет, о том, что оборона Москвы держится на каком-то чуде, на огромных потерях и невероятном мужестве людей, почти безоружных и в большинстве своем необученных. Обрадовал Марию вестью о Степане, она не знала, где он, что с ним. Объявили воздушную тревогу, завыли сирены, они не пошли в бомбоубежище, никто. Это не понравилось Владимиру, и на его вопрос он получил ответ: ежели суждено погибнуть, не спрячешься, а не суждено, то и дом цел будет.