Северный ветер - Владимир Прасолов (2014)

— Нам запретили об этом говорить, только я не понимаю почему.

— Кто запретил?

— Особист нашего училища.

— Тогда не говори. — Владимир скинул с себя одежду и устроился в кровати, с удовольствием укрывшись настоящим ватным одеялом. Он тоже устал и хотел спать.

— Да нет, я расскажу, в голове все это сидит. Я как будто снова и снова через это прохожу. Устал носить в себе, понимаешь…

— Тогда говори, я слушаю.

— Это было семнадцатого сентября, в Ленинграде, уже в блокаде, нас привезли с Финляндского вокзала эшелоном на берег Ладожского озера, не помню названия поселка, у причала стояла большая деревянная баржа. На берегу народу море, курсанты нескольких училищ, комсостав с семьями, женщины, дети. Тысячи полторы. И всех на эту баржу. Несколько часов просидели в ней, в трюме, только к вечеру подошел буксир и потащил баржу на ту сторону. В общем, набились как селедки в бочке. Сначала все было нормально, мы спали, но к полуночи разыгрался шторм. Баржу бросало как игрушечную, потом стало заливать. В трюме было просто жутко. Доски обшивки трещали, и через щели сначала сочилась, а потом просто стала бить струями вода.

Николай замолчал, было видно, как трудно ему вспоминать. Желваки играли на его скулах, глаза потемнели, но он справился и продолжил:

— Потом стали лопаться доски обшивки, и вода пошла в трюм. Представляешь, Владимир, что там было, все кинулись наверх, на палубу, трап не выдержал и рухнул. Вода поступала все сильнее, ее пытались откачивать, но это оказалось бесполезным. Было всего три или четыре ведра и допотопная ручная помпа на огромную тонущую баржу. Я встал на помпу и качал что было сил, видел, что без толку, но у меня какой-то дикий, животный страх прошел, к тому же я согрелся. Как так можно, почти полторы тысячи людей — и ни одной шлюпки или плота! Вообще ни одной, представляешь! Сбросили за борт автомашины с грузом, но и это не спасло. Баржа, заполняясь водой, медленно погружалась. Она была деревянной и не должна была утонуть, но она опустилась вровень с бушующей поверхностью озера. Огромные волны перекатывались через палубу, смывая с нее пассажиров. Держались за что могли, но холод и страх лишали людей сил бороться за жизнь. Это не передать словами, у меня на глазах один из офицеров пристрелил дочь, жену и застрелился сам. Людей смывало с палубы десятками. Женщин, детей, кто смог выбраться из трюма, собрали в рубке, она защищала от волн. Но потом… Последнее, что я помню, — это как волной сорвало эту рубку со всеми, кто там был, и унесло в клокочущую за бортом воду. Я не выдержал, разделся и прыгнул за борт, вдалеке болтался в волнах буксир. К нему я и поплыл. Со мной еще двое наших курсантов поплыли, но до буксира я доплыл один, потонули, видно, больно холодная была вода, да и волны… Как доплыл, толком и не помню… Вот такая вот эвакуация получилась… Столько народу на дно… а вышли бы на два-три часа раньше до шторма, успели бы пройти. Чего нас там мурыжили полдня! За столько народу кто-то же должен был ответить? Как думаешь?

— Думаю, на войну все и всех списали.

— Вот то-то и оно, а надо бы к ответу…

— Тебе что, от этого легче станет? Или тем, потонувшим?

— Станет.

— Не станет, потому как запретили вам про это рассказывать именно для того, чтобы не было кому спрашивать, почему так случилось. А значит, и отвечать никому и ни за что не надо. Вас там много выжило?

— Двести сорок человек всего. Я это потом узнал уже, на берегу, когда списки составляли.

— Одно могу сказать — в газетах про это точно не напишут. И тебе советую про это помалкивать. Рассказал мне, и все, больше никому, Николай. Понимаешь?

— Да все я понимаю, спасибо, что выслушал, легче мне стало, правда, легче.

— Ну и хорошо, давай спать.