Не прощаюсь - Борис Акунин (2018)

– Ты не знаешь, кто такой Миркин? – поразился Шварц. – Я думал, все люди знают Миркина. Хотя, конечно, до недавнего времени «все люди» для меня означало «все евреи». Лев Миркин – председатель «Союза евреев-воинов». Гусар, заслужил на войне полный георгиевский бант, но до Февраля оставался вольнопером, потому что евреев в офицеры не производили. Зато в семнадцатом, когда запрет отменили, в несколько месяцев дослужился до ротмистра. Прошлой весной он выступал перед сионистской молодежью, убеждал не уезжать, говорил: наша родина – Россия, а родину в трудный час не бросают. Хорошо выступал. Ну, я выкинул «белый билет», закончил школу, попал на фронт. Но в окопах мне мозги быстро прочистили. Когда все вместе, рядом, и каждого в любой момент может убить или покалечить, быстро понимаешь, что это не важно, кто еврей, а кто нет. Важно, кто смелый, а кто трус, кому можно доверять, а кому нельзя.

Романов кивнул. Он знал, как это бывает. А потом рано или поздно встречаешь своего Орлова, и тот объясняет тебе, в чем правда – если ты к тому времени сам еще не понял.

– Я главное что́ уяснил? Миркин хоть и герой, но ошибается. Родина человека не Россия и не Израиль, а вся земля. И пока на всей земле не устроится хорошая жизнь, ни в России, ни в Израиле хорошей жизни тоже не будет. Это и есть главная на свете правда. Так я стал большевиком-интернационалистом, – важно закончил Шварц.

– Но все равно остался евреем. Песни поешь, антисемитов вычисляешь.

– Разве утка может перестать быть уткой оттого, что она – птица? – пожал плечами бывший прапорщик. – Это отлично, что я еврей. Евреи нужны мировой революции. Потому что мы есть во всех странах. Мы – как цемент, который всё сцепит. Или нет – мы электрические провода, по которым пойдет ток и всюду загорится свет… Ой, у них свет погасили. Спать ложатся. Может, и нам отдохнуть? Третий час ночи.

– Отдохну я, мне завтра наверняка опять по городу бегать. А ты сиди, наблюдай.

Алексею показалось, что он только-только сомкнул глаза, когда по лбу что-то щелкнуло. Вскинулся на топчане – в лицо полетела еще одна скомканная бумажка.

Через окно сочился рассвет.

– Подъем, – тихо сказал Шварц, отрываясь от бинокля. – В прихожей свет. Объект надевает шляпу.

Романов уже натягивал сапоги.

– Который час?

– Двадцать минут пятого.

Куда Гущин собрался в такую рань? Это неспроста.

– Можешь подрыхнуть, пока меня нет, – крикнул Романов уже из коридора.

Объект вел себя не так, как вчера. Через каждые десять шагов озирался. Знать, важное дело. Вчера встречался с подчиненными, сегодня идет к начальнику – это было бы логично.

Горячо, горячо!

Смешные гущинские предосторожности для Алексея, конечно, проблемы не представляли. На пустой улице можно отстать на безопасную дистанцию, а перемещаться бросками, от прикрытия к прикрытию.

Так дошли до Таганки, где Романову сначала не повезло. Надо ж такому статься! Из-за угла вдруг выехал извозчик, черт знает откуда приблудившийся в этот глухой час. Гущин махнул рукой, уселся. Вот когда пригодился бы велосипед!

Но удача сменила гнев на милость. Извозчик переспросил зычным голосом, далеко слышным в рассветной тиши:

– К Страстному? Доставим!

Пролетка покатилась вниз по Земляному Валу.

Минут через пять Романов тоже нашел извозчика. Тот не хотел брать седока – у него закончилась смена, но Алексей за неимением удостоверения предъявил «наган». Убедительный довод подействовал.

Погнали со всей мочи и более коротким путем – через Яузу и по бульварам. Поэтому на площадь перед Страстным монастырем Романов попал раньше и несколько минут прятался за одиноким, нахохленным Пушкиным, прежде чем на углу Сытинской типографии остановилась знакомая коляска.

Потом Гущин довольно долго петлял переулками, постоянно оглядываясь. Романов тихой тенью скользил сзади.