Не прощаюсь - Борис Акунин (2018)

На железном листе догорал костерок. Рядом, на подставке из трех кирпичей, стоял дымящийся котелок. Едоков было трое. На давешнего парнишку, громко хлюпавшего похлебкой, Мона смотреть не стала – его она уже видела. Двое остальных были такие: широкий небритый дядька с медной рожей (не иначе дядя Стась) и седовласый старик в монашеской скуфье, в перепоясанной вервием рясе. Этот сидел в одну четверть, так что разглядеть можно было только сухую скулу, обросшую белой бородой, и ус – не седой, а черный.

Запахло еще вкусней – это на углях, оказывается, доспевала рыба. Ужасно хотелось есть, но Мона пока еще не решила, пора ей официально просыпаться или нет. В меднорожем плотовщике, в пластике его жадных движений чувствовалось что-то тревожное. Такие вещи Мона хорошо угадывала. Как хищно обгрыз он одну, вторую, третью плотвичку! Как неприятно облизал пальцы!

Вдруг старшой обернулся – Мона едва сомкнула ресницы.

– Эх, рыбку пожарить да бабу отхарить. – Сыто рыгнул. – Буди, что ль, свою уродку, Фомка. Попользоваться ей желаю.

Притворяться больше смысла не было. Мона рывком села.

– Я говорила, я не даром, – быстро сказала она. – А не хотите – я сойду. Только к берегу пристаньте.

– Знамо, что не даром. Сейчас и расплотишься.

Стась подходил к ней, скрипя галошами, распускал ремешок на штанах. Снизу он казался огромным.

– Сдурел ты? – крикнула Мона. – У меня нос сгнил, заразишься!

Сдвинула повязку – для наглядности.

Но старшой не испугался.

– Дак и я такой же. Пожалеем друг дружку, бабонька. Хворый хворого. Ты харю-то подолом прикрой, глядеть погано.

Она рванула к себе мешок, щупая среди тряпья револьвер, но от нервов не находила.

– Фомка, вторым будешь? – спросил Стась паренька.

– Не, дядь, мне жаниться ишшо.

Сказано было вяло. Помощи с той стороны не будет.

– Ну, гляди. Может, после разохотишься. А ты, дед? Или тебе уже не надо?

– Не надо, – брезгливо ответил монах. Этот и вовсе отвернулся.

Так и не нащупав «бульдог», Мона решила, что прыгнет в реку. Плавала она отлично, и до берега недалеко. В любом случае лучше промокнуть, чем стрелять в живого человека, даже такого.

Пробежала шага три, а потом упала и не сразу поняла, в чем дело, – только когда Стась, а за ним и Фомка захохотали.

Пока Мона спала, кто-то привязал ее веревкой за ногу. Распутываться было некогда, сверху уже нависала медная рожа.

Рука снова сунулась в мешок и на этот раз сразу попала на рельефную рукоятку.

– Отойди! – крикнула Мона, наставив на плотовщика прыгающий ствол. – Выстрелю!

На секунду или, может, две рожа скалиться перестала. Потом снова расползлась.

– Не, не пальнешь. Кишка тонка.

Здоровенная лапища вырвала «бульдог», вторая ловко и очень больно влепила Моне затрещину.

– Раскладайся! – велел старшой. – А забрыкаешься, ногами потопчу. Ну!

Наступал жизненный момент, когда праздновать и радоваться было нечему. В такие черные минуты остается только одно – кричать. И Мона закричала, отчаянно и безнадежно:

– Ааааааааа!!!

– Орать ори, это можно.

Стась нагнулся, ухватил полы балахона. Мона захлебнулась, умолкла.

– Она не хочет. По-моему, это очевидно, – донесся голос старика. – Оставь ее в п-покое.

Плотогоны

Плотовщик обернулся:

– Не встревай, дед. В реку скину.

Монах или странник, бог разберет, с неожиданной для такого возраста легкостью поднялся.

– Повторяю последний раз: отстань от нее.

Сзади на нежданного заступника прыгнул, обхватив руками за горло, Фомка. Старик сделал какое-то движение – парень перевернулся кверху ногами, с размаху приложился о бревна. Затих.

– …! – матерно зарычал старшой. – Убью!

Вскинул ручищу, в которой маленький револьвер показался вовсе игрушечным.