Парижский сплин: Стихотворения в прозе - Бодлер Шарль Пьер (2003)

От человека, склонного по природе своей и по собственному желанию к столь необычным поступкам, можно ожидать всего — даже добродетели, даже милосердия, особенно если он рассчитывает найти в них неожиданное развлечение. Но для тех, кто, подобно мне, смог дальше остальных проникнуть в глубины этой странной и больной души, гораздо более вероятно, что Государь захотел оценить по достоинству актерский талант человека, приговоренного к смерти. Он захотел воспользоваться случаем, чтобы провести психологический опыт, представляющий для него интерес государственной важности, и проверить, до каких пределов обычные способности актера могут быть изменены или обогащены под влиянием той чрезвычайной ситуации, в которой он находится; так могло ли это намерение, зародившееся в его душе, хотя бы отдаленно походить на проявление милосердия? Это вопрос, на который мы никогда не получим ответа.

Наконец великий день настал, и маленький двор встретил его со всей подобающей торжественностью. Трудно было, не увидев собственными глазами, представить всю роскошь и великолепие, которые смогло продемонстрировать высшее сословие небольшого государства, столь ограниченного в средствах, для того чтобы устроить истинное празднество. Оно было истинным вдвойне прежде всего из-за чудодейственной силы окружающего блеска, а также из-за того отчасти нравственного, отчасти мистического интереса, который вызывало ожидаемое зрелище.

Фанчулле всегда особенно удавались немые или почти бессловесные роли, которые зачастую оказываются главными в тех феерических драмах, что представляют нам аллегорически мистерию жизни. Он взошел на сцену легко и совершенно непринужденно, что лишь усилило среди благородной публики склонность к снисходительности и прощению.

Когда об актере говорят: «Вот замечательный актер!» — то этим подразумевают, что за персонажем все еще видится исполнитель, то есть его искусство, усилие, воля. Однако если бы актеру удалось стать по отношению к своему персонажу тем, чем самые лучшие античные статуи, которые таинственным образом ожили бы и начали дышать, двигаться и смотреть, стали бы по отношению к самой великой и смутной идее Красоты, — это был бы случай уникальный и почти невероятный. Фанчулле в тот вечер явился совершенным воплощением этой идеи, которое невозможно было не признать живым, существующим, реальным. Этот шут двигался, жестикулировал, смеялся и плакал, содрогался в конвульсиях, и вокруг его головы словно сиял несокрушимый ореол, невидимый для публики, но только не для меня, — ореол, где, словно в странной амальгаме, соединились лучи Искусства и слава Мученичества. В игре Фанчулле, благодаря бог весть какому особенному дару, присутствовало нечто божественное и сверхъестественное, что проявлялось даже в его самых невероятных шутовских выходках. Перо мое дрожит, и слезы неизбытого волнения подступают к глазам, когда я пытаюсь описать вам этот памятный вечер. Фанчулле доказал мне, со всей убедительностью и неопровержимостью, что опьянение Искусством способно более, чем всякое другое, скрыть от наших глаз смертельную бездну, что гений может разыгрывать комедию на краю могилы, и его упоение игрой застилает от него это зрелище, потому что в том волшебном мире, где он оказался, нет места смерти и разрушению.

Вся эта публика, какой бы пресыщенной и легкомысленной она ни была, вскоре испытала на себе могущественную власть Гения. Никто не помышлял больше о смерти, скорби и мучениях. Каждый отдался во власть того бесконечного наслаждения, которое дает созерцание живого произведения искусства. Взрывы восторга и восхищения множество раз потрясали своды зала, подобно непрерывным громовым раскатам. Сам Государь, захваченный необыкновенным зрелищем, присоединил свои аплодисменты к рукоплесканиям придворных.