Парижский сплин: Стихотворения в прозе - Бодлер Шарль Пьер (2003)

— Право же, это ни к чему. Мне здесь нравится. Вы были единственным, кто меня узнал. Впрочем, всеобщее уважение мне наскучило. И потом, я с удовольствием думаю, что какой-нибудь плохой поэт подберет его и украсит им свое чело без зазрения совести. Сделать кого-нибудь счастливым, какая радость! И особенно того, кто заставит меня посмеяться! Подумайте о X., o Z.! О! это будет забавно!

XLVII. Мадемуазель Бистури[2]

Когда я приближался к самой окраине городского предместья, освещенной вспышками газовых фонарей, я вдруг почувствовал, что кто-то тихо взял меня под руку и чей-то голос шепнул мне на ухо: «Вы доктор, сударь?»

Я обернулся; это была девица высокого роста, крепко сложенная, с широко раскрытыми глазами, слегка подкрашенная; ее волосы развевались на ветру вместе с лентами шляпки.

— Нет, я не доктор. Дайте мне пройти.

— О, вы непременно доктор! Я это отлично вижу. Пойдемте ко мне. Вы останетесь мною довольны, идемте же!

— Вне всякого сомнения, я к вам зайду, но попозже, после доктора, черт возьми!

— Ах! — воскликнула она, совсем повиснув у меня на руке и расхохотавшись. — Да вы шутник, доктор! я знавала много и таких. Идемте.

Я страстно люблю таинственность, потому что всегда надеюсь ее разоблачить. Итак, я позволил моей спутнице, или, вернее, этой неожиданной загадке, увлечь меня за собой.

Я не стану описывать ее убогое жилище; подобных описаний найдется предостаточно у прославленных старых французских поэтов. Упомяну только об одной детали, незамеченной Ренье: два-три портрета известных врачей, развешанных по стенам.

Однако что за роскошный прием был мне устроен! Яркий огонь, подогретое вино, сигары; и, предлагая мне все эти роскошные вещи и прикуривая сигарету для себя, это нелепое создание говорило: «Будьте как дома, друг мой, не стесняйтесь. Это напомнит вам больницу и то славное время, когда вы были молоды. Ах! где же это вы заработали седину? Этого не должно было случиться, не так уж много воды утекло с тех пор, как вы были практикантом у L. Я помню, ведь это как раз вы ему ассистировали при сложных операциях. Уж до чего этому человеку нравилось резать, вырезать и отрезать! А вы подавали ему инструменты, нитки и губки. С какой гордостью он воскликнул однажды, закончив операцию и взглянув на часы: «Пять минут, господа!» — О! я бываю повсюду. Я-то хорошо знаю этих господ.»

Несколькими минутами позже, уже перейдя на «ты», она снова завела свою старую песню: «Ты ведь доктор, котик, не правда ли?»

Этот дурацкий припев заставил меня вскочить на ноги. «Нет!» — закричал я в бешенстве.

— Тогда хирург?

— Нет! нет! если только не потребуется отрезать тебе башку! Чертова!..

— Подожди, — перебила она, — ты сейчас увидишь.

И она вынула из шкафа связку бумаг, оказавшуюся не чем иным, как портретной галереей знаменитых врачей нашего века, — набором литографий Морена, что в течение многих лет можно было видеть выставленными для продажи на набережной Вольтера.

— Смотри! узнаешь вот этого?

— Да, это Х. Впрочем, его имя стоит внизу; но я был знаком с ним лично.

— Я так и знала! А вот это Z., который говорил про Х. на своей лекции: «Это чудовище, на лице у которого отражается вся чернота его души!» И это только потому, что тот в чем-то с ним не соглашался! Как над этим смеялись тогда в Школе, помнишь! — А вот К., тот, что выдал правительству мятежников, которые лежали у него в госпитале. Это было во времена беспорядков. Возможно ли, чтобы такой милый человек оказался столь бессердечным? — А это W., знаменитый английский врач; я его заполучила во время его поездки в Париж. Похож на девушку, правда?

Как только я дотронулся до другой связки бумаг, лежавшей тут же на столике, она сказала: «Подождите, что были здесь, это интерны, а вот там, в той связке, — экстерны».