Годы - Анни Эрно

А для той, что вовремя не спохватилась в каком-нибудь сосняке или на песке Коста Бравы, время замирало — дни шли, а трусики по-прежнему оставались белыми. Надо было «чиститься» так или иначе — как богатые, в Швейцарии, или на кухне у незнакомой женщины без медицинского образования, которая достанет из скороварки прокипяченную резиновую кишку. Чтение Симоны де Бовуар не помогало, разве что подтверждало, что иметь матку — несчастье. И потому девочки продолжали как ненормальные мерить себе температуру, высчитывать периоды риска, составлявшие три недели из четырех. Они жили в двух ритмах: первый ритм — общий — подготовка докладов, выполнение заданий, каникулы, а второй — личный, непредсказуемый, готовый в любую минуту прекратиться, смертельный — ритм их крови.

В аудиториях застегнутые на все пуговицы профессора толковали произведения писателей через их биографию, говорили «месье» Андре Мальро, «мадам» Юрсенар — из уважения к их прижизненной славе, но изучали с нами только мертвых писателей. Мы не смели упоминать Фрейда, боясь их сарказма и плохих отметок, мы едва решались на Гастона Башляра и «Человеческое время» Жоржа Пуле. Страшно независимым считался тот, кто мог заявить в начале доклада, что надо «отказаться от расхожих ярлыков», или назвать «Воспитание чувств» «первым по сути современным романом».

Друзья дарили друг другу книги и надписывали посвящения. То было время Кафки, Достоевского, Вирджинии Вулф, Лоуренса Дарелла. Мы открывали «новый роман» — Бютора, Роб-Грийе, Соллерса, Саррот — и почти любили его, но он не слишком помогал в жизни.

Мы предпочитали тексты, слова и фразы которых резюмировали человеческое существование — и наше, и уборщиц студгородка, и разносчиков — и при этом проводили черту между ними и нами, ибо мы, в отличие от них, «задавались вопросами». Мы искали слова, способные сформулировать принципы для объяснения мира и нас самих, задать моральную позицию: «отчуждение» и его спутники, «двоемыслие», «нечистая совесть», «имманентность» и «трансцендентность». Все мерилось аршином «подлинности». Если б не страх разругаться с родителями, одинаково порицавшими и разводы, и коммунизм, мы бы вступили в компартию. В кафе, посреди гама и дыма, окружение внезапно утрачивало смысл, мы чувствовали себя чуждыми окружающему миру, людьми без прошлого и без будущего, испытывали сартровскую «бесполезную страсть».

Когда в марте дни удлиняются и становится жарко в зимней одежде, кажется, что впереди не только лето, а жизнь, бесформенная, без планов, и нам думалось, по дороге к факультету, что the time is out of joint, life is a tale told by an idiot full of sound and fury signifying nothing[30]. С друзьями мы обсуждали, как и где лучше покончить с собой, — наглотавшись снотворного, в спальном мешке, в горах Гвадалахары.