Годы - Анни Эрно

Наверняка, как в тех нечастых ситуациях, когда они снова собираются вместе и она возвращается в роль матери, которую теперь исполняет лишь эпизодически, она чувствует, что ей недостаточно материнской привязанности, ей необходимо иметь любовника, нужна близость с кем-то, которая реализуется только в сексе и служит ей компенсацией в бытовых размолвках с родными. Молодой человек, с которым она встречается в остальные уик-энды, часто вызывает у нее досаду и раздражает своим вечным футболом по телевизору в воскресенье утром, но отказаться от него — значит перестать делиться с кем-то событиями и незначительными происшествиями жизни, перестать облачать повседневность в слова. Прекратить чего-то ждать и, глядя на лежащие в комоде кружевные трусики и чулки, думать, что они теперь ни к чему, слушать Sea Sex and Sun и чувствовать себя изгнанной из мира жестов, желания и истомы, лишиться будущего. И едва представив грядущую пустоту, она страстно хватается за этого парня, как будто это ее «последняя любовь».

Если задуматься, главный для нее элемент их отношений — не секс: этот мальчик нужен ей, чтобы вновь пережить то, что она считала для себя утраченным навеки. Когда он водит ее есть в Макдоналдс, встречает под музыку Doors, когда они занимаются любовью на матрасе, на голом полу в нетопленой студии, она как будто заново проигрывает эпизоды студенческой жизни, воскрешает моменты, которые уже были однажды. Теперь все не всерьез, но при этом именно повторение подтверждает реальное существование ее юности, первых опытов, «первых разов», которые в остолбенении от внезапного проживания она не успевала осмыслить. Смысла в них и теперь не больше, но повторение заполняет пустоту и придает жизни видимость логической завершенности. В ее дневнике:

«Он вырвал меня из моего поколения. Но в его поколение я не вошла. Во времени я — нигде. Он ангел, который воскрешает прошлое, делает его непреходящим».

Часто днем в воскресенье, тесно прижавшись к нему в полудреме, следующей за любовью, она впадает в какое-то особое состояние. Она перестает понимать, откуда, из каких городов доходят звуки машин, шаги и слова из-за окна. Она одновременно и смутно — в студенческом общежитии для девушек; в гостиничном номере в Испании летом 80-го; в Лилле вместе с П. зимой; и девочка, свернувшаяся под боком у спящей матери. Она ощущает себя сразу в нескольких пластах своей жизни, которые словно парят друг над другом. Ее сознание оказывается в плену у какой-то неведомой темпоральности, и тело тоже, здесь настоящее и прошлое наслаиваются, не совмещаясь: ей кажется, что можно мимолетно перевоплощаться во все формы того существа, которым она была. Это чувство уже испытанное, эпизодическое — возможно, его вызывают наркотики, но она их никогда не принимала, считая высшим кайфом трезвость мысли, — и теперь она воспринимает его как бы укрупненно и замедленно. Она нашла ему имя — чувство палимпсеста, хотя, если полагаться на словарное определение — «манускрипт, написанный поверх другого, затертого текста», — это слово не совсем подходит. Она видит в нем возможный инструмент познания — не только применительно к себе, но познания универсального, почти научного — она пока не знает чего. У нее в планах — написать о женщине, которая прожила с 1940 года до наших дней, и этот проект преследует ее все неотступней, вызывая досаду, даже угрызения совести от того, что она все никак его не осуществит. Она хотела бы, видимо, под влиянием Пруста, сделать это ощущение прелюдией к нему: но ее предприятие будет основано на реальном опыте.