Годы - Анни Эрно

На несколько месяцев опоздав к старту нового века, в Гонессе разбивался самолет для богатых, которым никто из нашего окружения не летал, и быстро исчезал из памяти, смыкаясь с эпохой де Голля[84]. Какой-то человечек с ледяным взглядом, загадочными амбициями и — в кои-то веки — легкопроизносимой фамилией «Путин» сменял пьянчугу Ельцина и обещал «мочить чеченцев даже в сортирах». Россия теперь не внушала ни надежды, ни страха — ничего, кроме постоянного расстройства. Она покинула наши умы — их занимали, помимо нашей воли, американцы, словно огромное дерево, раскинувшее ветви над поверхностью земли. Как нас бесили их поучения, их акционеры и пенсионные фонды, они загрязняли планету и не любили наши сыры. Для обозначения изначальной узости их господства, основанного лишь на экономике и оружии, для них использовали специальное слово «спесь». Завоеватели, верящие только в нефть и доллары. Их ценности, их принципы — полагаться лишь на себя — не оставляли надежды никому другому, — и мы грезили об «ином мире».

Сначала в это невозможно было поверить. Впоследствии выйдет фильм, где мы увидим, как Джордж Буш стоит и не знает, как реагировать, словно напуганный ребенок, когда ему сообщают на ухо о том, что случилось. Невозможно было ни поверить, ни представить, ни предугадать, а можно было только смотреть на экран телевизора и снова и снова видеть, как манхэттенские башни-близнецы рушатся одна за другой, — в обычный сентябрьский день (в Нью-Йорке было утро, но для нас это навсегда запомнится как день), словно от повторения кадров происходящее станет реальней. Мы никак не могли справиться с изумлением, обзванивали знакомых, делили возбуждение с максимальным количеством людей.

Выступления, анализ слышались со всех сторон. Чистота события размывалась. Мы внутренне протестовали, когда «Монд» огромными буквами напечатала: «Все мы — американцы»[85]. Внезапно представление о мире летело вверх тормашками, горстка фанатиков из каких-то дремучих стран, вооруженных простыми ножами, за каких-то два часа стирала с лица земли символы американского могущества. Невероятность содеянного восхищала. Мы с досадой вспоминали, как считали Соединенные Штаты непобедимыми, — и вот кто-то отомстил за наши тщетные иллюзии. Все вспоминали другое 11 сентября и убийство Альенде. Это была расплата за что-то. Потом наступит время сочувствовать и размышлять о последствиях. А сейчас главное было сказать, где, когда, от кого или откуда каждый узнал о нападении на башни-близнецы. Редчайшим людям, которые не узнали о событии в тот же день, потом будет казаться, что они разминулись с остальным человечеством.

И мы вспоминали, чем кто занимался именно в тот момент, когда первый самолет коснулся башни Всемирного торгового центра, когда люди парами, держась за руки, бросались из окон в пустоту. Никакой связи между тем и этим не было, разве что факт, что мы были живы одновременно с тремя тысячами людей, которые сейчас умрут, но еще четверть часа назад об этом не догадывались. Припоминая — я был у зубного, в дороге, дома читал книгу — и столбенея от временного совпадения, мы внезапно осознавали разобщенность людей на земле и общую для нас всех зыбкость существования. И наше неведение — за разглядыванием картины Ван Гога в музее Орсе — неведение того, что в ту же секунду происходит на Манхэттене, было незнанием дня и часа собственной смерти. И все же в неприметном течении дней этот час, заключавший в себе одновременно и взорванные башни Всемирного торгового центра, и визит к зубному врачу или прохождение техосмотра, — не погибнет.

11 сентября вытесняло все даты, которые мы хранили в себе прежде. Так же, как раньше говорили «после Освенцима», теперь стали говорить «после 11 сентября»: день-дата. Здесь начиналось неизвестно что. Время тоже переживало глобализацию.