Смерть Ахиллеса - Борис Акунин (2000)

– Европейские женщины так старо выглядят, – покачал головой Маса. – Да и потом, господин, разве двадцать пять лет – это молодая?

– Ты говорил, некрасивая!

– Некрасивая и есть, бедняжка. Желтые волосы, большой нос и водянистые глаза – совсем, как ваши, господин.

– Ну да, – прошептал уязвленный Эраст Петрович, – ты один у нас красавец.

И, еще раз глубоко вздохнув, но уже совсем в другом смысле, вошел в комнату.

– Господин Фандорин? – спросила девушка, порывисто поднимаясь. – Ведь это вы ведете расследование обстоятельств смерти Михаила Дмитриевича Соболева? Мне сказал Гукмасов.

Эраст Петрович, молча поклонившись, вгляделся в лицо незнакомки. Сочетание воли и хрупкости, ума и женственности – такое в девичьих чертах увидишь не часто. Пожалуй, барышня чем-то напоминала Ванду, только в линии рта не было ни малейших признаков жесткости и циничной насмешливости.

Ночная посетительница приблизилась к молодому человеку вплотную, заглянула ему в глаза и дрожащим не то от сдерживаемых слез, не то от ярости голосом спросила:

– Известно ли вам, что Михаила Дмитриевича убили? Фандорин нахмурился.

– Да-да, его убили, – Глаза девушки лихорадочно блестели. – Из-за этого проклятого портфеля!

Глава седьмая,

в которой все скорбят, а Фандорин попусту теряет время

В воскресенье с раннего утра по безмятежному, белесому от яркого солнца московскому небу плыл неумолчный колокольный звон. И день вроде бы выдался погожий, и золотые луковки бесчисленных храмов сияли так, что хоть зажмурься, а тоскливо и холодно было на душе у раскинувшегося на невысоких холмах города. Уныло, скучно гудели прославленные колокола – это Москва печалилась молебствием об упокоении новопреставленного раба Божия Михаила.

Усопший подолгу живал в Петербурге, в древней столице бывал только наездами, однако же Москва любила его сильней, чем холодный чиновный Питер, любила самозабвенно, по-бабьи, не очень задумываясь о достоинствах своего кумира. Достаточно того, что был он хорош собой и славен победами, а более всего полюбился москвичам Соболев тем, что чувствовали они в нем истинно русского человека, без чужестранных фанаберии и экивоков. Потому-то и висели литографии с Белым Генералом в размашистой бороде и с вострой саблей наголо чуть не в каждом доме Москвы – и у мелкого чиновничества, и у купцов, и у мещанства.

Такой скорби город не выказывал и в прошлом марте, когда служили панихиды по злодейски убиенному императору Александру Освободителю и целый год потом ходили в трауре – не наряжались, гуляний не устраивали, причесок не делали и комедий не играли.

Еще задолго до того, как через весь центр отправилась похоронная процессия к Красным Воротам, где в храме Трех Святителей должно было состояться отпевание, тротуары, окна, балконы и даже крыши по Театральному проезду, Лубянке и Мясницкой были сплошь запружены зрителями. Мальчишки расположились на деревьях, а самые отчаянные – на водосточных трубах. По всему пути следования катафалка выстроились шпалерами войска гарнизона и воспитанники Александровского и Юнкерского училищ. На Рязанском вокзале уж дожидался траурный поезд из пятнадцати вагонов, разукрашенных флагами, георгиевскими крестами и дубовыми листьями.

Раз Петербург не пожелал проститься с героем – ему поклонится Русь-матушка, самое сердце которой расположено меж Москвой и Рязанью, где в селе Спасском Раненбургского уезда Белому Генералу суждено было обрести вечное успокоение.