Смерть Ахиллеса - Борис Акунин (2000)

– Этот ваш японец? – проявил неожиданную осведомленность Хуртинский. Хотя что ж удивляться, такая у человека служба – всё про всех знать.

– Да. Его мне будет вполне д-достаточно. От вас же мне требуется только одно: сообщите, где искать Мишу Маленького.

Надворный советник набожно перекрестился на ударивший сверху звон колокола.

– Есть на Хитровке отчаянное местечко. Трактир «Каторга» называется. Днем там обычная мерзкая пивнушка, а к ночи сползаются «деловые» – так на Москве бандитов зовут. И Миша Маленький частенько заглядывает. Самого не будет – кто-нибудь из его головорезов непременно объявится. Обратите внимание также на хозяина, отъявленнейший разбойник.

Хуртинский неодобрительно покачал головой:

– От моих агентов зря отказываетесь. Опасное место. Это вам не парижские тайны, а Хитровка. Никнут ножиком, и поминай как звали. Пускай хоть кто-нибудь из моих вас до «Каторги» доведет и снаружи подежурит. Право слово, не упрямьтесь.

– Благодарю покорно, но я уж как-нибудь сам, – самонадеянно ответил Фандорин.

Глава восьмая,

в которой происходит катастрофа

– Настасья, что ты орешь, будто тебя режут? – сердито сказал Ксаверий Феофилактович, выглядывая на крик в прихожую.

Кухарка была баба глупая, на язык невоздержанная, к хозяину непочтительная. Если и держал ее Грушин, то только по привычке и еще из-за того, что умела дура печь исключительные пироги с ревенем и печенкой. Но зычный ее голосина, которого Настасья отнюдь не берегла в вечных своих баталиях с соседской Глашкой, с городовым Силычем, с попрошайками, не раз отвлекал Ксаверия Феофилактовича от чтения «Ведомостей московской полиции», философских рассуждений и даже сладкого предвечернего сна.

Вот и нынче расшумелась проклятая бабища так, что пришлось Грушину вынырнуть из приятной дремы. Жалко – снилось про то, что он вроде бы никакой не отставной пристав, а кочан капусты, растущий на огороде. Будто торчит головой прямо из грядки, и сидит рядом ворон, и поклевывает в левый висок, но это совсем не больно, а, наоборот, очень покойно и приятно. Никуда не надо идти, спешить, тревожиться тоже незачем. Благодать. Но потом ворон расхулиганился – задолбил уже не на шутку, а по-жестокому, с хрустом, да еще, поганец, оглушительно раскаркался, и проснулся Грушин под Настасьины вопли с головной болью.

– Чтоб тебя еще не так скрючило! – вопила из-за стены кухарка. – А ты, нехристь, что щуришься? Я вот тя щас тряпкой-то по блину маслену отхожу!

Послушал Ксаверий Феофилактович эту филиппику и заинтересовался. Кого это там скрючило? Что за нехристь такая? Кряхтя встал, пошел наводить порядок.

Смысл загадочных Настасьиных слов прояснился, когда Грушин высунулся на крыльцо.

Ясное дело – опять нищие. Так и шастают по жалостливым замоскворецким улочкам с утра до вечера. Один – старый горбун, скрюченный в три погибели и опирающийся на две коротенькие клюки. Другой – чумазый киргиз в засаленном халате и драном малахае. Господи, кого только в матушку-Москву не заносит.

– Хватит, Настасья, оглохнешь от тебя! – прикрикнул Грушин на скандалистку. – Дай им по копейке и пусть идут себе.

– Дак они вас требуют! – обернулась охваченная гневом кухарка. – Энтот вон (она ткнула на горбуна) говорит, буди, мол, дело у нас до твоего барина. Я те дам «буди»! Разбежалася! Поспать человеку не дадут!

Ксаверий Феофилактович пригляделся к каликам повнимательнее. Стоп! Киргиз-то вроде знакомый! И не киргиз это вовсе. Пристав схватился за сердце:

– С Эрастом Петровичем что? Где он? Э, да он по-нашему не понимает.

– Ты, старик, от Фандорина? – наклонился Грушин к горбуну. – Случилось чего?

Инвалид распрямился и оказался на полголовы выше отставного сыщика.

– Ну, если вы, Ксаверий Феофилактович, меня не п-признали, значит, маскарад удался, – сказал он голосом Эраста Петровича.

Грушин пришел в восхищение: