Смерть Ахиллеса - Борис Акунин (2000)

Когда подходили к дому Еропкина, уже стемнело. Никогда еще Фандорину не доводилось бывать на печально знаменитой Хитровке после наступления сумерек. Жуткое оказалось местечко, какое-то подземное царство, где обитают не живые люди, а тени. На кривых улицах не горел ни один фонарь, неказистые домишки кривились то влево, то вправо, от помойных куч несло смрадом. Здесь не ходили, а скользили, шныряли, ковыляли вдоль стен: вынырнет серая тень из подворотни или неприметной дверки, позыркает туда-сюда, прошмыгнет улицей и опять растает в какой-нибудь щелке. Крысиная страна, подумал Эраст Петрович, прихрамывая на своих костыльках. Только крысы не поют пропитыми голосами, не орут во всю глотку, с матом и слезами, и не бормочут вслед прохожему невнятные угрозы.

– Вон она, «Каторга», – показал Грушин на мрачный двухэтажный дом, зловеще светившийся подслеповатыми оконцами, и перекрестился. – Дай Бог дело соблюсти и ноги унести.

Вошли, как уговорено: Ксаверий Феофилактович и Маса первыми, Фандорин малость погодя. Таково было условие, поставленное коллежским асессором. "Вы не смотрите, что мой японец по-русски не говорит, – объяснил Эраст Петрович. – Он во всяких переделках бывал и опасность инстинктом чует. Сам в п-прошлом из якудза , это такие японские бандиты. Реакция молниеносная, а ножом владеет, как Пирогов скальпелем. С Масой можете за спину не опасаться. А втроем ввалимся – подозрительно, это уж целая арестная к-команда".

В общем, убедил.

Темновато в «Каторге», не любит здешний народец яркого света. Только на стойке керосиновая лампа – деньги считать, да на грубых дощатых столах по толстой сальной свече. Как пламя качнется, по низким каменным сводам мечутся раскоряченные тени. Но привычному глазу полумрак не помеха. Посидишь, приглядишься – все, что надо, видно. Вон в углу за богатым и даже накрытым скатеркой столом сидит молчаливая компания «деловых». Пьют умеренно, едят того меньше, между собой перебрасываются короткими, непонятными постороннему фразами. Не иначе как ждут чего-то лихие ребята: то ли на дело пойдут, то ли разговор какой нешуточный предполагается. В остальном – публика мелкая, неинтересная. Девки, вконец пропившиеся оборванцы, ну и, само собой, завсегдатаи – карманники с тырщиками. Те, как положено, тырбанят слом , то есть делят дневную добычу, хватая друг друга за грудки и разбирая в малейших деталях, кто сколько взял и что по чем выходит. Одного уже кинули под стол и яростно пинают ногами. Он воет и норовит вылезти, но его загоняют обратно, приговаривая: «Не тырь у своих, не тырь!»

Вошел старичок-горбун. Постоял на пороге, повертел горбом и так, и этак, осмотрелся и заковылял в уголок, ловко орудуя ключонками. На шее у убогого тяжелый крест на позеленевшей цепочке и диковинные вериги – в виде железных звезд. Покряхтел горбатый, сел за стол. Хорошее местечко: сзади стенка, и соседи тихие. Справа – слепой нищий: пялится мутными бельмами, мерно двигает челюстью, ужинает. Слева, уронив черноволосую голову на стол и обхватив полупустой штоф, мертвецким сном спит девка – видать, машка кого-то из «деловых». И одета почище прочих гулящих, и бирюзовые сережки, а главное – никто к ней не пристает. Знать, не положено. Устал человек – спит. Проснется – выпьет еще.

Подошел половой, подозрительно спросил:

– Откудова будешь, дедок? Чтой-то я тебя ране не примечал.

Горбун оскалился гнилыми зубами, рассыпал скороговоркой:

– Откудова? То оттудова, а то отсюдова, то в горку ползком, то под горку колобком. Ты принеси мне, голубь, казенной. Находился за день, намаялся скрючимши. Ты не думай, деньга водится. – Он позвенел медью. – Жалеют православные калеку убогого.

Бойкий старичок подмигнул, вынул из-за плеч ватный валик, расправил плечи и потянулся. Горба как не бывало.

– Ох, замялись костушки от лихой работушки. Теперь бы калачок да к бабе под бочок.

Перегнувшись влево, балагур толкнул спящую.