Жизнь - Юлия Ларосса (2019)

Моя слабость – это моя любовь к тебе, Себастьян. Но в ней заключается и моя сила. Парадоксально.

Я вложила свою ладонь в его, и волна дрожи проскользнула по мне от его касания. Он заметил это или кажется, испытал нечто подобное. Себастьян развернулся и повел меня к выходу. Я шла за ним и размышляла о даре судьбы, который мне уготовила жизнь. Что было бы со мной не полюби я этого мужчину? Как бы я себя чувствовала без муки безответности? Как я жила бы без волнения и предвкушения встречи с ним? Без тех воспоминаний…

Моя любовь – это дар, который помогает жить среди драм и трагедий реальности. Это мое спасение от ночных кошмаров. Возможно, моя любовь поможет выжить или сделает гибель желанной.

Глава 22

Занавес истины

Себастьян и я остановились перед массивной двустворчатой дверью на первом этаже особняка.

– Кабинет твоего отца.

Еще одна игла пронзила мое израненное сердце. Мой отец? Для меня он был другим.

Эскалант взялся за ручку двери и открыл ее, пропуская меня вперед. Едва переступив порог, я застыла. Будто ледяной шторм накрыл меня и заморозил все вокруг. Остановилось даже время. Но лишь на миг, а после побежало вспять. День сменяла ночь, хлопья снега за окном превращались в дождь. Так проходила жизнь человека, у которого отобрали возможность стать для меня родным.

Но навсегда ли? Именно сейчас я понимала, что передо мной ответ на этот, казалось, уже давно решенный вопрос.

Я увидела их. Они были всюду. Прямоугольные, круглые, квадратные, большие и малые… Они наполняли интерьер мрачного кабинета Рамона Солера.

Мольберты.

Свет осененного дня проникал сквозь огромные окна, украшенные тяжелыми синими портьерами. Он освещал картины на полотнах – пейзажи и портреты лежали, стояли и, накренившись, подпирали друг друга.

Время вновь обратилось в сегодня, и лед хлынул невидимой водой с моих плеч. Я прошла вглубь комнаты и стала блуждать среди леса из мольбертов и полотен. Удачные мазки дышали профессионализмом и отражали талант мастера.

– Кто? – прохрипела я, поднимая глаза к подошедшему Себастьяну.

– Рамон Солер.

– Он был художником? – выдохнула я, снова глядя на рисунки.

– Тогда я был слишком мал, чтобы понять его, – вздохнул тот. – Но мой отец говорил, что творчество было его отрадой. Он рисовал для себя.

Что-то в груди дернулось. Словно одна из давно мертвых частей сердца получила живительный толчок, и снова стала жить. Кусая губы от переизбытка нахлынувших чувств, я перебирала глазами работы своего… родного отца.

– Рамон очень любил рисовать Белен, – тихо рассказывал Себастьян, двигаясь следом за мной. – Порой она ему позировала, но чаще он рисовал ее в одиночестве. Твой отец не показывал свою работу, пока не завершал ее. Он уверял, что это нарушает воссоединение творца с творением.

Я увернулась от взгляда Себастьяна, не желая показывать выступившие слезы на глазах. Они лишь мои. Не для чужого взора.

– Когда стали происходить несчастья, – продолжил Эскалант. – Он чаще бывал здесь и рисовал, чтобы забыться хоть на миг. Но все усугубилось, и он перестал отсюда выходить, никого не впуская. Только мой отец был вхож в эту комнату, но очень и очень редко. Позже мы узнали – Рамон искал виновника этих трагедий. Ему никто не верил, кроме нашего отца. Полиция утверждала о несчастных случаях, а пресса раздувала скандал с проклятием.

Мой взгляд задержался на изображении черного леса с одинокой лунной, освещавшей верхушки деревьев.

– Ему было так тяжело! – прошептала я свои мысли, проводя пальцам по мазкам кисти, словно кричащим от мук и одиночества.

– Так же как и тебе сейчас, – заметил Себастьян.

Я отдернула руку.

Не хочу, чтобы он видел мою боль!

– Продолжай! – потребовала я.

– Когда ты родилась, нас тут же поженили, – послушался Эскалант. – Он словно предчувствовал скорую гибель и передал вот это письмо моему отцу.