Разум - Дэниэл Сигел (2019)

Папский совет по делам семьи отправил мне электронное письмо, в котором говорилось, что папа Иоанн Павел II изъявил желание видеть меня в Риме, чтобы обсудить важность матери в развитии ребенка. Я ответил, что для меня большая честь побеседовать с папой о роли фигур привязанности — матери, отца и не только — в развитии детского разума. На вопрос, что конкретно интересует понтифика, мне написали: он хочет знать, почему для жизни ребенка так важен материнский взгляд.

Для поездки в Ватикан требовалось написать статью. Я решил озаглавить ее The Biology of Compassion («Биология сострадания»). В нее вошло все, что мы с вами рассматривали: как увидеть разум за пределами мозговой активности; как субъективный опыт рождается из нейронных разрядов, но при этом не тождественен нейрональной активности; почему разум имеет эмерджентный процесс самоорганизации и почему этот процесс воплощен и в теле, и в отношениях. Видя в интеграции основу здоровья, мы в состоянии почувствовать, что воплощенный в теле и отношениях разум при культивировании благополучия движется к интеграции. Основные выражения этой интеграции — сострадание и доброта.

Когда мы — я, жена и двое детей — приехали в Рим, нас поселили в Ватикане на весь девятидневный визит. Мы получили «пропуск за кулисы», позволявший «прочесывать» лабиринты коридоров, любуясь изысканной архитектурой и искусными украшениями в самом сердце католической веры.

Меня не воспитывали в русле какой-то определенной религии, но в детском и подростковом возрасте я, как и вся моя семья, был членом пацифистской унитарианской[67] и квакерской[68] церквей. По происхождению наша семья еврейская: люди моей национальности часто встречались в этих религиозных группах на момент войны во Вьетнаме. Вы, наверное, знаете, что изначально этот семитский народ был племенем кочевников. От оседлых горожан его отличали два качества. Во-первых, они воспринимали время линейно, а не как бесконечный, неизменный круг. Во-вторых, рассказывали истории, наполненные фактами — позитивными и негативными, — а не идеализированным нарративом городской культуры. Благодаря этому они увидели, что могут изменить течение жизни — и чужой, и собственной. Из статуса «избранного народа» родилась вера, что единый Бог выбрал их ответственными за утоление чужих страданий (Cahill, 1998; Johnson, 1987).

История христианской веры началась в регионе, который теперь называют Израилем. Один назаретянин отправился в Иерусалим, где преподавал свой вариант общееврейских ценностей, но был арестован римлянами. Как было принято в те дни, его судили и приговорили к казни через распятие. За почти три столетия после этих событий последователи, включая апостола Павла, стали видеть в учении Иисуса, которого они считали мессией в еврейском нарративе, сыном и посланником одного и единственного Бога, не разновидность иудаизма, а нечто отдельное. Некоторые начали верить, что не римляне, а именно евреи решили убить их учителя.

Примерно в 70 году н. э. восстание небольшой группы евреев против римского владычества ускорило разрушение Иерусалимского храма и изгнание еврейского народа из земли Израиля. Кочевники с их нарративом превратились в скитальцев, «диаспору». 2000 лет изгнания вошли в еврейскую идентичность, в нарративную тему принадлежности к культурной группе, и кочевники стали глобальными. «Что на самом деле значит, — задумывался я, прогуливаясь по Ватикану, — быть “членом культурной группы?” Не состоит ли истинная группа, к которой мы принадлежим, из всех существ, называемых людьми? И почему идентичность должна быть ограничена нашим видом? Не может ли наша группа включать всех, кого мы называем живыми существами? Где начинается и заканчивается принадлежность к группе?»

Кто мы? Почему у нас есть чувство личной и культурной идентичности? В Ватикане я задумывался о своем происхождении, о том, как жизнь привела всех этих кардиналов, епископов и самого папу римского к жизни, посвященной католической вере.