Мало избранных - Алексей Иванов (2018)

Она вышла из каморы и закрыла дверь. Матвей Петрович заплакал.

Глава 4

Деньги губернатора

Матвей Петрович решил поговорить с Ремезовым, как до́лжно по службе – в Губернской канцелярии. Гагарин не забыл погрома, учинённого в его доме Семёном Ульянычем. За погром Матвей Петрович не обижался: он понимал, какое горе стало причиной безумия архитектона, и сейчас просто жалел Ремезова, не хотел видом своего жилья напоминать старику о его беде.

В палату губернатора Семён Ульяныч явился хмурый и вроде какой-то ослабевший; сидел на лавке как-то боком, смотрел куда-то в сторону.

– Непросто это было, но мне владыка помог, – рассказывал Гагарин. – Государь случился в отъезде, его место покудова светлейший занимал. Ну, владыка и навалился на него. Словом, Ульяныч, привёз я десять тыщ для доделки нашего кремля. Можешь работников нанимать и приступать с богом.

– Пол-лета прошло, много ли осталось? – с горечью сказал Ремезов.

– Ну, хоть сколько-то. Припасы у тебя не растрачены?

– Всё в целости.

– Вот и хорошо, – Матвей Петрович с подозрением всмотрелся в лицо Ремезова. – Или ты перегорел, Ульяныч? Ничего тебе боле не надобно? Я не осуждаю, но ты скажи – буду другого мастера искать.

– Даже думать не смей, – буркнул Семён Ульяныч.

Он не смотрел на Матвея Петровича, как-то неловко было. Вот ведь вор губернатор, а душа-то у него не казённая. Сколько уж времени миновало, как кремль заброшен, можно и рукой махнуть на былой замысел, тем более что архитектон прекратил докучать, однако Матвей Петрович не выпустил из памяти былые мечтания. И возрождает дело именно сейчас, когда это важнее всего для сердца Семёна Ульяныча. Он чуткий, Петрович. Чуткий, как вор.

Пред внутренним взором Семёна Ульяныча забрезжили стены, арки, лестницы, башни и шатры кремля. Их красота, ещё пока умозрительная, всё равно была совершенна, как красота лесного цветка или упавшей снежинки. Тяжёлая кирпичная кладка словно бы извлечёт из воздуха бесплотные углы и линии, дуги и окружности, невесомо прочерченные божьей рукой в сияющей пустоте. Но что-то изменилось в Семёне Ульяныче. Раньше ему казалось, что зодчество – это наполнение небесного образа земной плотью, подобно иконе, которая есть наполнение предустановленного канона животворным золотом, лазурью и киноварью. Искусство растёт из неба, его корни – за облаками, оно спускается к людям с горних высот. А сейчас Семён Ульяныч думал, что всё наоборот: искусство поднимается с земли в вышину, воздвигая само себя в страдании и противоборстве. У него, архитектона, отняли сына – его надежду на продление в мире, но он всё равно достроит кремль, словно дотянется до сына, который ждёт где-то там – в сонме сибирских ангелов-воителей.

– Только ты учти, Ульяныч: государь Питербурх сооружает, и каменное дело у него по-прежнему повсюду в запрете, – говорил Матвей Петрович о чём-то своём, шкурном, но Семён Ульяныч не вслушивался. – Я лоб расшиб, кланяясь, пока дозволенье на твой кремль выпрашивал. Так что залог – моя башка. Не доделаешь – загубишь меня… Чего смурной-то?

– В эти стены я чаял свою радость вложить, – задумчиво сказал Семён Ульяныч. – А вложу печаль сердечную.

– По божьей воле печаль крепче радости, – успокоил Гагарин.

В открытое окошко вдруг донёсся звон колокола. Это был не благовест, но и не тревожный набат, оповещающий о пожаре. Колокол тяжко гудел на Софийском дворе, потом к его гулу присоединился гул Никольской церкви, потом – Знаменского монастыря, потом зазвонили храмы Нижнего Посада.

– Капитон, чего там? – крикнул в дверь Матвей Петрович.

– Не ведаю, барин! – ответил Капитон из сеней.

– Поглядим, – недовольно сказал Матвей Петрович, вылезая из-за стола.