Не прощаюсь - Борис Акунин (2018)

Сквозь сон слышала, что завелся мотор, но просыпаться не стала, потому что его плечо никуда не делось – как-то он, значит, дотянулся до рычага, не потревожив ее. Мона чмокнула бицепс (хорошо бы, чтоб был помягче), снова крепко уснула.

В следующий раз они любили друг друга уже под звездами, и ночной мир был ничуть не хуже дневного.

А еще в темноте очень хорошо разговаривать.

– Мне больше нечего делать в России, – печалился Эраст Петрович, перебирая ее распущенные волосы. – Я столько лет пытался как-то изменить ее злосчастную карму, отвести б-беду, но карму не изменил и беду не отвел. Я выиграл столько боев, а войну проиграл. И теперь уезжаю, потому что не знаю, с кем воевать. С землей? С воздухом?

Она слушала, терпеливо дожидаясь, пока он заведет речь о главном. Самой наводить его на эту тему будет неправильно.

Попредававшись мужскому самобичеванию, посетовав о печальной судьбе России, Фандорин наконец задал вопрос, которого Мона ждала с замиранием сердца.

– Я довезу тебя до Ростова, а оттуда до Севастополя. Что потом? Отправишься в Швейцарию, к родителям?

Про мать она ему пока не говорила – оставила на потом, когда первые радости начнут приедаться и настанет время вывести отношения на новый, провиденциальный уровень. Пусть Фандорин тоже проникнется трепетом перед высоким замыслом судьбы.

Умнее, конечно, было бы сейчас удивиться и ответить: «Ну да, в Швейцарию, а куда же еще?» Пусть бы он поразмыслил о том, понравится ли ему с ней расставаться. Через день-другой такой идиллии сам предложил бы остаться вместе, а она согласилась бы с видом великой милости.

Но сейчас, под звездным небом, Моне не хотелось быть умной. И она сказала:

– Я хочу остаться с тобой. Хочу быть там, где будешь ты, а остальное мне все равно.

Фандорин заворочался, и она испугалась, что всё испортила. Но оказалось, что он тревожится по другому поводу.

– В Севастополе меня ждет мой друг Маса. Мы сорок лет неразлучны и, надеюсь, не расстанемся до смерти. С ним тебе будет непросто. У него всегда был неважный характер, а с годами стал хуже. Да и ты, з-знаешь, тоже не рукавица.

– Я люблю всё, что любишь ты, – кротко молвила она, вспомнив, как Кити разговаривала с Левиным. – Значит, полюблю и твоего японца.

Сама же подумала: какие пустяки. В ее распоряжении имелись рычаги влияния, не доступные никакому другу. И прибавила, свирепо:

– Я люблю тебя так, как никто никого никогда не любил!

И тут вместо того, чтоб ответить столь же страстно или по крайней мере неизобретательно прошептать «я тоже», он пробормотал нечто загадочное:

– Елизавета Т-Третья? Это уж будет чересчур…

Мона села, взяла его двумя руками за горло и потребовала немедленно объяснить, что значат эти слова.

Объяснял он долго и нескладно, несколько раз пытался по-черепашьи спрятаться в панцырь или по-ежиному ощетиниться, но Мона, конечно, не отстала, пока всего не выяснила.

Тогда отодвинулась и стала думать.

Что обеих его жен тоже звали «Елизаветами» – это хорошо. Значит, у него такая, как ее, карма.

Что оба брака паршиво закончились – это плохо. Хотя разве было бы лучше, если б они оказались удачными?

И вообще: бог любит троицу. А еще надо дать ему то, чего Елизавета Первая дать не успела, а Елизавета Вторая не смогла или не пожелала.

В ту же секунду Мона с легкостью решила вопрос, над которым веками ломали голову мистические философы: как воплотить бесплотное и уловить неуловимое.

А очень просто.

Крепко обволакиваешь неуловимого, берешь маленькую его частицу в плен своего тела и выращиваешь из этой крохи полную свою собственность. Конечно, придется пересмотреть свои принципы, изменить отношение к проблеме размножения, но принципиальность – удел умных мужчин и глупых женщин.

Волнуясь из-за затянувшегося молчания и сильно заикаясь, он робко спросил: