Ведуньи - Элизабет Ли (2021)

Вытащив из-под стола табурет, она буквально падает на него. В лице у нее ни кровинки.

Джон поднимает глаза:

– Ага, точно. Того старого, что вечно в соломенной шляпе ходил, Томпсона, в лесу поймали. Он на Майский день со своей служаночкой развлечься задумал. А она совсем еще молоденькая девчонка. Значит, новый уже здесь? А ведь ты, мам, всегда говорила, что он развратник, этот Генри Томпсон. Еще старым кобелем его называла.

– Так Томпсон уехал? – И мать так резко встает, что даже табурет свой опрокидывает. – Нет, нет, не может быть! Ведь именно он обеспечивал нашу безопасность, да и сам всегда на расстоянии от нашего дома держался. Он никому никогда не позволил бы нас в чем-то обвинить, потому что я о нем знала все, но держала язык за зубами и сама со всеми его девицами разбиралась. Отвары им готовила и денег за это не брала, так что он всегда сухим из воды выходил, а значит, и мы были в безопасности. – Она еще что-то бормочет очень быстро и тихо, и я едва улавливаю смысл ее слов. Голова у меня идет кругом. Значит, вот чем она занималась все это время? Верно служила этому старому кобелю, чтобы нам безопасность обеспечить! Но теперь кобель уехал, и что же с нами будет?

Мать мечется по комнате, все убыстряя шаг, дыхание у нее неровное, рукой она по-прежнему держится за сердце.

Джон перехватывает мой встревоженный взгляд; он явно смущен и полон самых дурных предчувствий.

– Тихо, мам, – говорит он почти нежно. – Может, у нас еще все хорошо будет, вот как сейчас. Ведь законы остались прежними, просто другой человек приехал, только и всего.

Нет, Джон просто не понимает. А я, к сожалению, понимаю. И очень хорошо понимаю. Я закрываю глаза, но не могу сопротивляться тем воспоминаниям, которые никогда меня не оставляют.

Мне было одиннадцать, и мне полагалось уйти из дома, потому что у мамы были мужчины, но на улице моросил дождь, и я вернулась. Я стояла снаружи, промокшая и дрожащая, и набиралась храбрости, чтобы, нарушив материн запрет, шагнуть через порог. Я до сих пор помню, как трясущейся рукой толкнула дверь и вошла. До сих пор помню ту тошнотворную убежденность, что происходящее в доме – что бы это ни было – окутано мраком стыда и позора. С одним мужчиной мать удалилась в соседнюю комнату, и дверной проем был завешен одеялом, но мне были хорошо слышны исходившие оттуда стоны и другие странные звуки.

А в той комнате, где была я, ждал второй мужчина. Его маленькие глазки так и впились в меня, поблескивая в складках плоти, мокрой от пота; потом пот и вовсе потек ручейками по его дряблым щекам и по подбородку. Он с некоторым трудом поднялся и, раскинув руки, двинулся на меня, а я, не понимая, что он собирается делать, застыла на месте.

Затем раздался звук рвущейся материи, донесшийся как бы издалека, и я почувствовала у себя на лице его вонючее дыхание. Его горячая липкая ладонь скользила по моему телу. Я и сейчас вздрагиваю от отвращения, вспоминая это.

Мать возникла у него за спиной внезапно. Она одной рукой обхватила его за шею, а второй вонзила острый нож в тестообразную дрожащую плоть у него под подбородком. Единственный раз за всю мою жизнь я видела, как ее вынудили по-настоящему прибегнуть к насилию. Кровь текла тонким красным ручейком, собираясь в лужицу на полу. А он все что-то лепетал мокрыми губами и обещал маме все, что угодно, лишь бы она оставила его в живых. Только теперь я стала понимать, что это и была моя первая встреча с магистратом Томпсоном. Благодаря чему мы и оставались в безопасности все это время.

Только теперь я стала понимать, какую «службу» сослужила нам его попытка меня изнасиловать. Но с его отъездом наша относительная безопасность превратилась в домик из песка, построенный ребенком у кромки моря. В домик, который вот-вот слизнет набежавшая волна. Теперь мы были совершенно беззащитны.