Ведуньи - Элизабет Ли (2021)

А вот Энни подобные сомнения не терзают. Она по памяти повторяет историю своего появления на свет именно в том виде, в каком и сама ее слышала, только, пожалуй, чересчур торопится:

– Мамочка однажды ночью шла по лесу и собирала хворост для очага. Вдруг слышит, словно птичка поет, только она сразу поняла, что это не птичка, потому что ведь уже ночь, и пошла в ту сторону. И она совсем не боялась, потому что это была самая приятная песенка на свете. А потом она увидела маленького ребеночка, и это была я. И я лежала прямо на земле, на постельке из листьев папоротника, и была укрыта мягким зеленым одеяльцем из мха, а большой ясень обнимал меня своими корнями, как мамочка руками.

То, что свою историю Энни рассказывает здесь, вдали от теплого кокона нашего дома, вдали от нашей семьи, которая полностью эту историю принимает, пробуждает во мне некое воспоминание, и оно стремится вырваться наружу, пробившись сквозь настоящую стену других соображений. Я быстро смотрю на Дэниэла, пытаясь понять, как он реагирует на эту сказочную историю, но он весь внимание, даже на корточки перед Энни присел и смотрит только на нее.

Энни уже добралась до самой любимой части своего повествования и излагает события именно так, как я и предполагала, ибо много раз слышала, как она это делает. Она явно волнуется, прижимает пальцы к губам, но и сквозь пальцы у нее прорывается нервный смех.

– …и я была совсем-совсем голенькая! На мне даже самой маленькой тряпочки не было!

Это самое щекотливое место в рассказе Энни, но Дэниел ведет себя именно так, как нужно – понимающе улыбается, удивленно таращит глаза и помалкивает.

– И мамочка спросила у того ясеня, можно ли ей меня взять, и корни, которые меня обнимали, сразу раздвинулись, и она поняла, что ясень ей разрешил. А когда она взяла меня на руки, то оказалось, что у меня и во рту, и в ушах полно земли. Я ведь из земли проросла – как деревце из земли прорастает.

Все. Конец истории. Энни, сияя, устало опускает руки, словно только что создала великую вещь и сразу же принесла ее в дар.

– Какое же у твоей жизни было замечательное начало, – ласково говорит ей Дэниел.

Энни мрачнеет:

– Да, конечно, только б лучше я мальчиком выросла.

Я молчу; я все еще сопротивляюсь тем воспоминаниям, которые мне не нужны, которые лучше забыть. А Дэниел со смехом ей возражает:

– Ну что ты! По-моему, из тебя просто чудесная девочка выросла.

– Вот и Сара так говорит.

– Энни, нам нужно идти. – Я беру ее за руку.

Дэниел, быстро глянув на меня, встает. И мне кажется, будто меня окутывает некая холодная тяжелая тьма, подкрадывается со всех сторон, всем своим весом наваливается мне на плечи… Наверное, думаю я, и отец чувствовал нечто подобное, когда тонул.

– Вот, возьми, – говорит Дэниел, протягивая мне шаль. – Помнишь, ее сперва вот так сложить нужно? – Он снова показывает мне, а потом накидывает шаль мне на плечи и туго стягивает спереди ее концы. Я чувствую тепло шали, тепло его рук, но протестовать не в силах: голова моя слишком обременена разными мыслями.

– Но я хочу остаться здесь! – говорит Энни и пытается выдернуть руку.

А меня все сильней одолевают те воспоминания, и я не хочу думать об этом. Они – словно кровавый отпечаток. И те крики – словно страшный зов в ночи. Лучше бы Энни не рассказывала историю о том, как она «проросла»!

– Нам нужно идти, – повторяю я.

Энни хмурит брови:

– А я не хочу! И голос у тебя какой-то странный!

А у меня в ушах звучит голос матери. Те слова, которые она сказала той ночью, я слышу так ясно, словно она стоит рядом со мной, и они остры, как лезвие ножа Джона.