Вера сворачивает на узкую дорогу, словно ведущую на остров, по обеим сторонам вода, въезд перегорожен шлагбаумом. Небо темнеет, становится гнетущим, влажность увеличивается. Сейчас не помешали бы жабры. Майлс едва не высказывает это вслух маме, но затем вспоминает, что злится на нее.

– Что, если я его потеряла? – Целомудрие по-прежнему причитает из-за своего дурацкого телефона. – Что мне делать?

– Мирские блага, – назидательным тоном произносит Щедрость.

Шлагбаум поднимается, и автобус въезжает в убогий район, с бунгало среди тропических растений и покосившихся оград, но здесь уже стоят и другие автобусы, заклейменные логотипом Церкви из слезинки, окруженной лучами божественного света, и по улицам разгуливают другие сестры, оживляя все вокруг буйством красок своих «апологий». Гремит музыка, в парке разбит шатер, рядом столы и скамьи, и буфет, за которым сестры готовят и раскладывают еду. И здесь есть другие дети!

Ватаги девочек в футболках и юбках, скроенных из той же ткани, что и «апологии», но только с непокрытыми волосами, со смехом снуют между монашками. У Майлса в груди сжимается комок, напоминающий о том, как же он соскучился по общению со своими сверстниками.

Но он также разочарован увиденным. Академия в Атланте и вилла в Санта-Фе убедили его в том, что это Сердце должно быть грандиозным.

– Мы здесь останавливаемся?

– Недвижимость в Майами по-прежнему в цене, – объясняет Щедрость. Все стремятся сюда, вот почему мы нужны здесь. Больше душ – для этого требуется больше рук и больше голосов.

– Но и более красивые Сердца, правда?

– У нас есть Храм радости. Подожди, ты его еще увидишь.

Им выделяют домик для размещения. Майлс с мамой, Щедрость, Целомудрие и Вера, по соседству с группой женщин из Бостонского отделения. Все так рады видеть друг друга, маленькие кучки у столов для пикника и взрывы пения, но мама недовольно уходит прочь.

Майлс находит ее в заросшем густым кустарником уголке парка в самом конце острова, сидящую на скамейке под деревом. У нее в руках телефон.

– Это телефон Целомудрия? Она его повсюду ищет.

– Блин! Ты меня напугал! – Мама по-прежнему нечленораздельно мямлит. Она приспустила свою «речь», чтобы не натирать волдыри, у нее на губах плотный комок гноя. Тьфу!

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Нам телефон нужен больше, чем ей.

– Мама, воровать – это грех.

– Наименьший из наших грехов. Подсаживайся ко мне. У меня свежие новости.

– Какие? – Он остается стоять, скрестив руки на груди.

– Билли дала о себе знать. Она жива.

– А она умирала? – невозмутимо уточняет Майлс. Однако сердце у него бешено колотится. Окровавленная рубашка. Молчание, недоговорки, уклончивые ответы – все это подобно волдырю у мамы на губах, готовому лопнуть. Она ему лгала.

– Я думала, что Билли нет в живых. Мне нужно было сказать тебе раньше. Выложить все начистоту. Я перепугалась до смерти, действовала не думая. Но с ней все в порядке, и мы уносим ноги отсюда.

– А что, если я не хочу никуда отсюда уезжать?

– Почему ты говоришь такие вещи?

– Мам, мы что, собираемся бегать вечно?

– Последний бросок, тигренок. Я понимаю, как это изнурительно. Но мы с Кел и Билли – у нас есть план. Извини, я понимаю, как это изнурительно для тебя.

Его это бесит. И пугает. Он ничего не говорит.

– Доверься мне, – продолжает мама. – В этот раз. Все, через что мы прошли, все, на что я тебя обрекла, все это было ради того, чтобы мы попали сюда. Мы так близки к цели, Майлс!

Удар ниже пояса – назвать его настоящим именем. Он подсаживается к матери. Чайки дерутся из-за корки пиццы, их пронзительные крики разрывают воздух.

– Я хочу, чтобы ты полностью верил мне. Ты сможешь?

Он кладет голову ей на плечо.

– Но только больше никакой лжи, мама.

– Я никогда тебе не врала.

– Тогда, значит, больше ни о чем не умалчивай.

– Хорошо.