Земля матерей - Лорен Бьюкес (2020)

Сестры встают в два ряда, у них в руках хлысты, они бьют Коул, вынуждая ее бежать, голую, тряся сиськами, а они обрушивают удары ей на спину и плечи, на бедра, на ягодицы.

До сцены она добирается уже на четвереньках, всхлипывая от боли и ярости. Все сборище умолкает, когда она взбирается по лестнице. Она слышит причитания, вырывающиеся из предательского горла. Все их слышат.

Но Билли не единственная, кто знает, как выжить в любой ситуации. Она сможет вытерпеть все. Она должна потерпеть, еще совсем немного. И затем они втроем, Майлс, она и Билли, найдут дорогу домой.

Она делает свое лицо непроницаемым, усмиряет дыхание и поднимает взгляд на Надежду, жуткую в своем торжественном облачении, с зелеными каменными глазами.

– Ты пришла к нам, сестра, отскоблив свое накрашенное лицо, – говорит Надежда. – Однако твоя душа несет на себе печать Иезавель. У тебя нечистые губы, и ты живешь среди народа с нечистыми губами, а твои глаза видели Царя, Всемогущего владыку.

– Да, я нечистая, – говорит Коул, сверкая глазами на колени Надежды. – Простите меня! Я раскаиваюсь.

– И тогда ко мне прилетела серафим с горящим углем в руке, который она достала щипцами из алтаря.

Коул узнаёт Причастие Всех печалей. Она закрывает глаза и поднимает голову. Конец близок. Она уже у цели.

– Она прикоснулась им мне к губам и сказала…

Она чувствует лицом что-то горячее. Открыв глаза, она видит кухонные щипцы, какими переворачивают мясо на мангале, с зажатым в них горящим угольком.

«Оближи губы», – звучит у нее в голове шепот Целомудрия, но уже слишком поздно. Надежда прижимает горящий уголек ей ко рту, она кричит от боли и отдергивает голову. Боль накатывается красками и волнами – звуковая палитра унижения.

– Смотри, этот уголек прикоснулся к твоим губам; твоя вина снята с тебя, твои прегрешения искуплены. Твоя печаль стала нашей, а наши печали стали твоими.

Коул прижимает горящие губы к холодному полу, стараясь унять боль. Затем она поднимает голову и смотрит Надежде в глаза. Ярость твердым камнем у нее в груди. Она с трудом беззвучно шевелит губами:

– Аминь!

Но на самом деле она имеет в виду: «Твою мать!»

Худшее еще впереди. Она ковыляет к себе в комнату. Ей хочется лишь рухнуть на кровать, утонуть во сне, унять жуткую дрожь, найти свою дочь, дожидающуюся ее, сидящую на краю кровати с сияющим лицом. Мила вскакивает и обнимает мать, не ведая о ее синяках.

– Мама! Тебя Умертвили!

– Это не причина для праздника, – бормочет Коул сквозь волдыри на губах. Ее рот представляет собой одну большую, горячую пульсирующую боль, даже несмотря на то, что сестры дали ей специальный бальзам от ожогов, а также мазь арники, чтобы обработать содранные колени и ссадины на теле. Этого у нее теперь достаточно – лекарств для физических и душевных ран.

– Тот, кто страдает телом, распрощался с грехами, – говорит Мила.

Откуда это, твою мать?

– Прекрати!

– Ты смирилась и вошла в Его храм.

– Мила! Я же сказала, прекрати! – слова неуклюже застревают в горящем рту.

– Господи, остынь, мам. – Мила снова садится на кровать, сгорбившись, словно ее нудная старая мать все портит. Опять. – Я тобой горжусь. Только и всего. Для тебя это знаменательный день, мама. И ты должна постараться насладиться им.

– Я не могу. – Она указывает на обожженные губы. – Только посмотри, что они со мной сделали!

Ее дочь морщится, но лишь на мгновение.

– Щедрость говорит, что все твои грехи сгорели. Все сказанные вслух слова, все мысли и поступки. И когда ожоги заживут, ты сама также исцелишься! Я жду не дождусь, когда настанет мой черед.

Коул близка к тому, чтобы отвесить дочери затрещину. Ей становится страшно. Задействовав весь до последней капли контроль, оставшийся в ее теле, покрытом ноющими ранами, она выдавливает:

– Твой черед не настанет.