Земля матерей - Лорен Бьюкес (2020)

Мила ворчит и накрывается с головой одеялом. Коул усилием воли заставляет ее спать дальше. «Беспокоиться не о чем, – думает она, – это лишь призраки старых окровавленных прокладок». Сестры стоят перед ней, анонимные и безликие. Серые сумерки говорят о близости рассвета.

– Я полагала, это может подождать до Майами? – пробует Коул.

– Сестра Терпение, твое время подошло. – Она узнаёт повышение интонации в конце фразы, свойственное Умеренности. – Идем.

– Можно мне одеться?

– Это ненужно.

Она следует за ними мимо верениц безликих дверей, закрытых перед ними, мимо общей кухни с висящим в воздухе запахом вчерашнего ужина, и заходит в бывший класс. Теперь совершенно пустой, за исключением стула с прямой спинкой и стола с приготовленным для Коул причастием: оловянный кувшин с красным вином, зеленое яблоко неправильной формы и нож на разделочной доске. От яблока уже отрезан кусок, молочно-белая мякоть потемнела по краям. Стул развернут к плотному красному занавесу, которым отгорожена вторая половина помещения.

Коул садится. Призрачные фигуры встают у нее за спиной. Она чувствует запах контрабандного дезодоранта с ароматом ванили, которым опрыскала себя Целомудрие.

– И сказал змей Еве: «Бери, ешь», – говорит Умеренность.

Коул берет кусок яблока и кладет его в рот.

– Это искушение, это знания, это грех. – Две сестры хором распевают эти слова у нее за спиной, зловещие ангелы у нее на плечах. – И Ева вкусила запретный плод, ибо плоть ее была слаба, а дух еще слабее, как у всех женщин.

– Но Спаситель сказал: «Пей, это моя кровь». – Скрытое красной вуалью видение Целомудрия протягивает бокал.

Вино дешевое и кислое; особенно отвратительно оно после металлической терпкости яблока. Коул страстно хочется, чтобы все это поскорее закончилось. Как на рождественских школьных спектаклях Майлса каждый ноябрь. Улыбаться и терпеть.

– Да будет благословенным его имя, – отвечает Коул. – Да будут благословенны его дочери, находящие путь к нему.

– Ты сожалеешь, сестра моя? – спрашивает Целомудрие.

– Я сожалею обо всем. Обо всем том, что сделала, и о том, как сбилась с пути. – Но Коул думает о том, что Билли жива, и ощущает внутри радостное тепло. Твердый, достоверный факт. Билли жива.

– Встань, пожалуйста. Разденься.

– Я стесняюсь, – начинает она. – Это правда необходимо?

Но Целомудрие уже раздраженно дергает ее ночную рубашку.

– Хорошо, я разденусь. – Она скидывает с себя ночную рубашку, складывает ее и кладет на стол рядом с яблоком. Утренняя прохлада жалит ей кожу, вызывая мурашки на руках. Но это восторг. Билли жива, а все остальное не имеет значения.

– Трусики тоже?

– Ты должна предстать перед богом нагой, какой ты пришла в этот мир, облаченная только в свой стыд.

Она спускает благопристойные белые хлопчатобумажные трусики и переступает ногами, оставляя их на полу. «Если захотят, пусть убирают сами», – думает она. На ластовице бурое пятно. Заметное. Поделом им, если в ходе их драгоценной церемонии у нее по ноге потечет менструальная кровь. Впрочем, кажется, это ведь часть наказания, наложенного на Еву?

По-моему, крошка, ты чересчур уверена в том, что тебя не собираются принести в жертву.

«Ты, как всегда, кстати, Дев». Но что с ней собираются сделать, заставить совершить ритуал искупления в чем мать родила? Это она запросто. Вверх ногами, стоя на руках, если потребуется. Билли жива. И они так близки к тому, чтобы вернуться домой. «Ну же, давай!» – думает она, когда Целомудрие возлагает ей на голову венок из полевых трав. Принцесса Умерщвления. Она с трудом сдерживает улыбку. Это нелепо, вся эта комедия!

– Трава увянет и цветы опадут, – произносит нараспев бывшая сексуальная маньячка. Затем она наклоняется к Коул и поправляет ей выбившуюся прядь волос. – Облизнешь губы, – шепчет она так, чтобы не услышала Умеренность. – Когда придет время. Доверься мне!