Храм - Игорь Акимов (2008)

Как человек образованный (все-таки имел за плечами университет, к тому же — гуманитарий), Илья понимал, что полагаться на логику глупо. Во-первых, как для постройки здания требуется материал, так для логического рассуждения требуется информация; а ее-то как раз и не было. Во-вторых, любое логичное рассуждение имеет меру — личность самого рассуждающего. Иначе говоря, о резонах другого человека мы можем судить только по себе. Это удобно, однако, увы, лишь создает фантом, ни на шаг не приближая нас к истине. Ведь даже о себе мы знаем ничтожно мало: так, по верхам, как реакции на дискомфорт. Да мы и не можем знать больше, как не можем знать о том, чего не увидели, не познали, не пережили. Тем более мы оказываемся в глупом положении, когда беремся судить о другом человеке. Даже самом близком. Согласитесь: в нашем распоряжении всего нескольких точек, в которых мы с ним соприкасаемся. А ведь там — неведомый нам необозримый космос: опыт, память, мечты, страсти, страхи, физиологические нюансы, которые диктуют сиюминутное настроение, подчиняют себе подсознание, выращивая единственный в своем роде плод, который мы называем поведением. Когда этот человек пытается что-то нам о себе объяснить (то немногое, что он о себе понял, вернее, свою гипотезу о себе), нам уже через минуту становится скучно. Ведь для нас его сообщение — абстрактное знание, находящееся за пределами тех нескольких точек, на которые мы в общении с ним опираемся. А всякая абстракция бесплодна, даже разрушительна для души, — вот отчего мы спешим от абстракции отвернуться и выбросить ее из сознания. Мы неосознанно дистанцируемся даже от самого близкого человека, чтобы случайно не травмироваться о доселе неведомый нам острый угол. И вообще не впускаем его в себя, когда для этого нет сил. Когда нет сил видеть, чувствовать, вступать в контакт с человеком, даже самым близким. Вот пример. Как счастлив был Илья еще недавно! Он жил бездумно, растворенно, не воспринимая времени, потому что его жизнью была бесконечность мгновений рядом с Марией. Все, что происходило между этими мгновениями: банда, налеты, напряженная умственная работа, потому что нужно было постоянно думать, думать и думать, чтобы опережать противника, чтобы не упускать малейших нюансов настроения в самой банде, чтобы пытаться понять каждого нового человека, ведь он мог оказаться подосланным агентом, — все это было ничтожно по сравнению с тем, чем жило его сердце. И вдруг он оказался один. Не по своей вине: близость с Марией была разорвана, когда смерть сына опустошила ее душу. И она отказалась впускать Илью в эту пустоту. Тогда он этого не понимал. Не понимал, почему она его отталкивает, почему не хочет спастись в его любви. Ведь он хотел — и мог! — наполнить ее душу своим чувством, влить в нее свою жизнь… Она ничего не принимала. Разбившись о невидимую преграду ее души, его чувство — прежде легчайшее! — возвращалось к нему, заполняло его по горло, выше глаз, густело, превращалось в камень. От этой тяжести он заболел. Страшно вспомнить те дни. Он боялся, что сорвется, начнет зверствовать. Обошлось. Он один знал, чего ему это стоило — но обошлось. Потом вернулась способность рассуждать — и он кое-что понял; во всяком случае — создал достоверную модель, которая объясняла ему произошедшее. Самое главное — он понял, что Мария любила не его. Она любила только сына. Эта любовь переполняла ее, избыток требовал приложения (высокая вода должна крутить турбину) — вот и повезло Илье. Ему досталась страсть, он стал клапаном для освобождения от избыточного давления в ее душе. Ее сын получал чистейший покой любви, Илья — ее бурю. Он купался в этой любви, в ее неистощимом потоке. Именно так ему казалось! — в неистощимом. Любви было столь много, что он даже не задумывался, как долго это может продолжаться. Он жил этим; он хотел, чтоб так было всегда. А оно вдруг — в одночасье — закончилось. Не стало источника любви — и погасла страсть, поскольку больше нечему было гореть. Пепел, мертвый пепел был там, где еще вчера было столько жизни. Вот когда Илья понял, что ему доставалась не любовь, а страсть. Им пользовались (неосознанно, конечно — неосознанно, да ведь ему от этого не легче), чтобы освободиться от избытка любви. Но он-то любил не кого-то другого — он любил ее, только ее, Марию! Он и сейчас ее любил. Она была именно тем, чего недоставало его душе. Тем катализатором, который пробуждал в его душе реакцию, освобождающую достаточно энергии, чтобы ему хотелось жить. В последнее время, после разрыва, он жил надеждой. Мария не пускает меня в себя, — рассуждал он, — потому что там, в ней, в ее душе, сплошная рана. Известно: раны врачуются только изнутри. Но ведь когда-то же это случится! — рана затянется тонкой пленкой, Мария отважится впустить меня в себя, — и тогда я наполню ее опустошенную душу своей любовью… Потом появился Строитель. И Мария стала другой. Не прежней, но другой. Похоже, Строитель стал целителем ее раны. Но мавр сделал свое дело, мавр должен уйти.