Весь мир театр - Борис Акунин (2009)

Маса подумал-подумал, не согласился:

— Это ошибочное рассуждение, сделанное человеком, который боится быть счастливым, — вновь перешел он на свой родной язык. — Пожалуй, это единственное, чего вы боитесь, господин.

Снисходительность его тона взбесила Фандорина.

— Пошел ты к черту, философ доморощенный! Это строка из Пушкина, а поэт всегда прав!

— Пусикин? Ооо!

Маса сделал почтительное лицо и даже поклонился. Он уважал мнение авторитетов.

В приемном покое университетской клиники, когда японца уводили на обследование, он вдруг посмотрел на Эраста Петровича своими маленькими проницательными глазками.

— Господин, я вижу по вашему лицу, что вы снова отправляетесь на дело без меня. Прошу вас, не наказывайте меня так. У меня шумит в ушах и немножко путаются мысли, но это не имеет значения. Думать будете вы, я буду только действовать. Для истинного самурая контуженная башка — пустяки.

Фандорин подтолкнул его в спину.

— Иди-иди, пусть сенсей профессор тебя подлечит. Истинный самурай должен быть желтого цвета, а ты весь зеленый. И потом, дело у меня ерундовое, не о чем говорить.

Однако на дело Эраст Петрович отправился не сразу. Сначала заехал на телеграф, потом на междугородную телефонную станцию. К доходному дому Абрикосова на Кузнецком Мосту фандоринская «изотта» подкатила уже в сумерках.

Хан Альтаирский квартировал в бельэтаже, занимая всю его левую половину.

— Как доложыт? — спросил у Фандорина, подозрительно его оглядев, привратник, ражий черноусый молодец в черкеске, с огромным кинжалом у пояса. — Его высокостэпэнство заняты. Кушат изволят.

— Я сам о себе д-доложу, — благодушно ответил Эраст Петрович.

Взял джигита за шею. Одновременно надавил большим пальцем на точку «суй», указательным на точку «мин» и придержал обмякшее тело, чтоб не произвело лишнего шума. Сия манипуляция обеспечивала нездоровый, но беспробудный сон продолжительностью от пятнадцати до тридцати минут, в зависимости от крепости организма.

Цилиндр и пальто Фандорин оставил в прихожей, посмотрелся в зеркало — в порядке ли пробор. Потом отправился по коридору на мелодичный звон серебра.

Его высокостепенство действительно кушали.

Лысоватый густобровый брюнет с надутой физиономией, которая показалась Фандорину смутно знакомой, мрачно жевал, потягивая красное вино. Судя по этому напитку, а также по взрезанному поросенку и голландской ветчине, законов шариата в своей диете хан не придерживался.

При виде незнакомца хозяин забыл прикрыть рот и замер с только что откушенным куском хлеба между зубов. Прислужник, как близнец похожий на усыпленного привратника, тоже застыл с графином в руках.

— Кто это таков? Почему впустили? — грозно пророкотал хан, выплюнув хлеб на скатерть. — Муса, взашей его!

Фандорин покачал головой. Как можно было выйти замуж, пускай и очень ненадолго, за такого мужлана? Эту женщину безусловно нужно спасать — не от воображаемых врагов, а от самой себя.

Слуга поставил вино и кинулся на Эраста Петровича, по-гусиному шипя. Гость обошелся с Мусой так же, как с его предположительным братом: усыпил и аккуратно положил на пол.

Кровь отлила от смуглой плеши брошенного мужа. В ожидании того, что незваный посетитель будет немедленно выпровожен, хан отпил вина, проглотить не успел, и теперь оно вытекало по подбородку на крахмальную салфетку. Вид был жуткий — будто у человека приключился удар с горловым кровотечением.

— Кто таков? — повторил его высокостепенство свой вопрос, но в совершенно иной тональности — не с возмущением, а с ужасом.

— Моя фамилия Фандорин. Но, возможно, для вас я стану Азраилом, — назвался Эраст Петрович именем мусульманского архангела смерти. — Всё будет зависеть от исхода нашей б-беседы.

— Фандорин? Тогда я знаю, кто вы. Вы автор этой идиотской пьесы, а также сыщик-любитель с большими связями. Я навел о вас справки.