Жатва - Тесс Герритсен (2015)

Лицо самоубийцы было совершенно бледным, ни кровинки. Да и откуда взяться румянцу, если кожаный ремень пережал артерии и преградил доступ крови? Высунутый язык был шершавым и совершенно черным. Вся естественная слизь на языке давно высохла. Веки были полузакрыты. Склеральное кровоизлияние окрасило белки глаз в зловещий кроваво-красный цвет. Под шеей, где от ремня осталась странгуляционная борозда, рисунок кожи говорил о классическом застое крови. О том же говорили пятна в нижних частях рук и ног, похожие на кровоподтеки, а также точечные кровотечения и пятна Тардье в местах лопнувших сосудов. Так обычно и выглядели трупы самоубийц-висельников. Помимо странгуляционных борозд вокруг шеи, единственным видимым повреждением была рана на левом плече величиной с монету.

Доктор Роуботам вместе с ассистентом (оба в надлежащем хирургическом облачении и защитных очках) закончили торакоабдоминальный разрез. Он напоминал букву Y. Два диагональных разреза, идущие от плеч, соединялись в нижней части грудины. Дальше разрез становился вертикальным и охватывал всю брюшную полость вплоть до лобковой кости. Роуботам тридцать два года работал судмедэкспертом, и его было трудно чем-либо удивить или взволновать. Вот и сейчас, проводя вскрытие, он слегка скучал. Каждое свое действие он пояснял на диктофон. Диктофон включался и выключался ножной педалью. Голос у доктора Роуботама был монотонным. К этому моменту он удалил щит из ребер и грудины и обнажил грудную полость.

– Взгляни-ка, Слизень, – сказал он, обращаясь к Кацке.

Прозвище не имело ничего общего с внешностью детектива и его обликом. То и другое было весьма усредненным. Слизнем Кацку прозвали за неторопливость и невозмутимость. У его коллег даже была любимая шутка: «Если в Бернарда Кацку выстрелить в понедельник, к пятнице он отреагирует, но и то если разозлится».

Кацка подошел ближе, вгляделся в грудную полость. Его лицо, как и лицо патологоанатома, ничего не выражало.

– Висельник как висельник, – сказал он.

– Вот именно. Легкая степень плевральной гиперемии. Тоже не особо удивляет. Скорее всего, капиллярная утечка, наступившая вслед за кислородным голоданием. Вполне соответствует симптомам удушья.

– Тогда нам можно идти? – обрадовался Лундквист.

Он держался подальше от секционного стола. Лундквисту хотелось поскорее выбраться из прозекторской. Как и другим молодым сотрудникам отдела, ему хотелось настоящих дел. Любых, только настоящих. Лундквист считал недопустимой глупостью тратить время на какого-то самоубийцу.

Кацка стоял не шевелясь.

– Скажите, Слизень, неужели обязательно все досмотреть до конца? – спросил Лундквист.

– Вскрытие только началось.

– Ну что там особенного? Обычное самоубийство.

– То-то и оно, что не совсем обычное.

– Доктор Роуботам не нашел ничего интересного. Сами слышали.

– А ты не торопись с выводами. Лучше порассуждай. Человек среди ночи встает, одевается, садится в машину. Ведь не просто так он вылез из теплой постели, приехал в больницу и повесился на верхнем этаже.

Лундквист мельком взглянул на труп и снова отвернулся.

Роуботам с ассистентом удалили трахею, крупные сосуды и теперь занимались сердцем и легкими. Оба легких патологоанатом бросил в чашу пружинных весов. Чаша несколько раз качнулась и слегка скрипнула под тяжестью мертвых органов.

– Это ваш единственный шанс увидеть его внутренности, – сказал Роуботам, подбираясь скальпелем к селезенке. – Как только мы закончим вскрытие, тело сразу же передадут для погребения. Требование семьи.

– Есть особые причины? – спросил Лундквист.

– Еврейская традиция. У них принято хоронить незамедлительно. И все органы нужно вернуть в тело.

Роуботам бросил на весы отрезанную селезенку, равнодушно ожидая, когда стрелка прекратит дрожать.