Головокружение - Франк Тилье (2015)

– Правильный вопрос звучит не так: как ты мог сделать такую жуть, что мы все оказались здесь. По-моему, ответ прячется там, в толще льда.

Он подошел к прозрачной стене и указал на еле заметную линию среза внутри льда, которая ясно просматривалась, потому что он направил свет в нужную сторону.

– Она была здесь с самого начала. Правда, тут повсюду трещины, и она прячется среди них. И тот подонок прекрасно это знал.

Он сунул кусок льда себе в рот, с ужасающим хрустом его разжевал и холодно сказал:

– Если бы я замахнулся на тебя камнем, я бы пошел до конца. Ты хоть это понимаешь?

– Прекрасно понимаю.

Он снова принялся за работу. Во льду темнела какая-то фигура, из-за преломления света она казалась разъятой на фрагменты. Мне тоже хотелось сколоть лед и посмотреть, что там внутри. Но надо было выбирать: открыть истину или сохранить жизнь Фариду.

Я выбрал: помчался к палатке, на ходу стягивая с себя куртку, которая повисла на браслете от цепи. Я дернул изо всех сил, пока не затрещала ткань. То же самое проделав с пуловером, я бросился к Фариду и принялся растирать ему все тело ладонями. Он дрожал. Я обернул ему ноги свитером и курткой. Он даже не застонал, он больше вообще ничего не чувствовал. Я быстро разделся догола, всунул его спальник в свой и прижался к нему всем телом. У меня было такое впечатление, что рядом со мной глыба льда. Свернувшись у меня в руках, как ребенок, он что-то шептал, но понять его было невозможно. Он говорил по-арабски – наверное, молился, прижав колени к подбородку. На губах выступила пена, лоб пылал от жара. Его организм угасал. Я еще и еще растирал его, отдавая тепло моего тела, моего сердца. Он как-то сразу расслабился и впал в забытье. Дыхание его становилось все медленнее, и я похлопал его по щекам, чтобы он пришел в себя. Он очнулся, задыхаясь и что-то бормоча в темноте. Дышал он с трудом, сердце еле билось, ребра чуть вздрагивали. Жизнь еще боролась за себя.

– Ты крепкий. Надо держаться.

Он вцепился пальцами мне в спину:

– Когда я умру, ты… меня обмой, заверни в ткань… и помолись за меня…

– Даже и не думай умирать, понял?

– Ты… сможешь это сделать, Жо? Ты мне… как родной… Я тебя очень люблю… дедушка…

– Я тоже тебя люблю. А прежде… вообще мог бы влюбиться.

– А… это не надо… Есть еще одна вещь… последняя… Меня зовут не… Умад… Я и тут соврал… Моя фамилия…

Он дернулся и затих. А мое тело словно разрядилось: холод того, кого я пытался согреть, перешел в меня, и сразу накатила слабость. Тьма была почти полная, только со стороны ледника мерцал слабый огонек. Фарид умирал, и меня охватило отвратительное чувство бессилия: он сдался, прекратил бороться за жизнь. И теперь мне оставалось только согревать его и ждать.

Макс, Макс, Макс… Это имя без конца вертелось у меня в мозгу. Я думал о Клэр, о Франсуазе, о горах и о том, что произошло там, наверху, на Сиула-Гранде… Я закрыл глаза, и целый вихрь беспорядочных воспоминаний на несколько минут унес меня в прошлое…

39

На самом деле убеждения гораздо опаснее лжи.[23]

Фридрих Ницше. Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов (1878)

Октябрь 1991 года.

Спустя пять месяцев после смерти Макса.

Часть какого-то дома. В центре кухни мы с Франсуазой, ни печальные, ни веселые… Картина встречи двух влюбленных, которая вполне могла быть и первой встречей. Встреча окрашена страстью, которую пытаются унять, словами, которые силятся не произносить, жестами, которые прячут украдкой. Цвета вокруг приглушенные, ни мрачные, ни яркие. Небо низкое, серое, солнца нет. Несколько незаживающих ран от обморожения еще остались у меня на руке, которая нежно берет Франсуазу за подбородок и приближает ее губы к моим губам. Мы целуемся. За нами виднеется детская коляска, из которой высовываются две пухлые ножки.

Конец мая 1991 года.